Я старался ни к чему не прикасаться. Алена же наоборот – нежно проводила пальцами по старым дверным косякам, брала и разглядывала остатки утвари. Потом потащила меня по винтовой лестнице на третий этаж.

Там когда-то были расположены две квартиры. Моя девушка не задумываясь выбрала ту, что правее.

«Смотри, как здесь здорово!» – сказала она. Я осмотрелся. Высокие потолки, входная дверь огромная и тяжелая, похоже, что из цельного куска дерева. Внутри после узкого коридорчика – широкая, светлая прихожая. У стены – осколки зеркала, которое когда-то висело в массивной черной раме.

Мы прошли в первую комнату. Из мебели здесь был только огромный резной буфет. Судя по всему, очень старый. Алена кинулась к нему как к родному, обняла, погладила шершавые боковины.

«Неужели ты все еще тут? Не украли тебя. Вот чудо!» – «Ален… Не пугай меня. Ты что, бывала здесь раньше?» Моя девушка рассмеялась: «Да, я тут родилась. И мы с семьей жили в этой квартире до самого расселения. Это наш буфет. Папа говорил, что не потащит его в новую квартиру. Так он здесь и остался… Удивительно!» – «Ого! Что же ты раньше не сказала, что это дом твоего детства?» – «Ой, ладно! Детство – это скучно. Маньяк интереснее. Хотя мама мне рассказывала, что я тоже с пеленок… ненормальная». – «В каком смысле?» – «У меня спальня была в той комнате. – Алена махнула в сторону, показывая вход. – Так я, едва говорить научилась, все тыкала пальцем в угол и твердила, что там чудик. Чудо-юдо. А потом, когда подросла, часто играла с кем-то невидимым. Мама переживала, но врач уверил ее, что многие дети придумывают себе несуществующих друзей. А потом я выросла, и все прекратилось». – «А ты сама помнишь это чудо-юдо?» – «Нет! Я же мелкая была. Пошли посмотрим, что там от моей спальни осталось».

И мы пошли. Как я потом понял, зря. Там не было ни следа от детства Алены.

В том самом углу, где она видела своего «чудика», стояла старая, ржавая кровать с панцирной сеткой. На ней лежал матрац без простыни, почти не тронутый пылью и плесенью, и подушка без наволочки. На полу валялась нехитрая посуда – алюминиевая кружка и ложка, треснутая фаянсовая тарелка. Но ужас вселяли отнюдь не эти предметы. Стены комнаты были в бесконечных надписях. Одна находила на другую и не всегда можно было разобрать слова. Но многие из них мы прочли. Чем-то похожим на запекшуюся кровь было написано:

«Только смерть имеет значение. Жизни нет. Смерть – это пища. Кровь – это нектар. Боль – это смысл. Топить. Тепло. Кровь. Кровь. Кровь. Жидкость, которая жизнь. Если воткнуть и провернуть. Пища».

Эти слова и фразы повторялись по кругу, создавая затейливый узор, что-то вроде граффити, за которым было не различить цвета обоев.

Пока я всматривался в буквы, пытаясь понять, как и чем они нанесены, Алена начала рыдать. Потом выбежала из комнаты и сразу кинулась к лестнице.

Я, конечно, рванул за ней.

«Он жил там! Там, в моей комнате! Понимаешь? Маньяк, который лишил жизни стольких людей, спал в моей комнате, ел в моей комнате и… писал свои жуткие надписи в моей комнате!» – Последние слова она почти выкрикивала, у нее была настоящая истерика.

Уже намного позже, когда успокоилась, Алена объяснила: узнав из прессы, что Николай Клементьев орудовал в заброшенном доме из красного кирпича, перечитала все статьи и пересмотрела все сюжеты, но так и не поняла, что им двигало и где именно он жил в пустом доме. В ее сознании он обитал в подвале или на чердаке, но никак не в комнате, где она росла, где училась делать свои первые шаги. По большому счету, Алена и не надеялась найти следы пребывания Клементьева. Она потащила меня в здание, чтобы снова оказаться в своей старой квартире и немного поностальгировать… Но увиденное шокировало ее.