Какие конкретно аргументы моей пламенной речи на грани истерики их убедили, я не знала, в итоге женщину отпустили, всучив ей ребёнка, примерно трёх лет. Пришлось довести их до дверей, чувствуя между лопаток леденящий холод ствола.

Лишь глянув на улицу, на яркое весеннее солнце, голубой, как никогда, небосвод, набухающие почки деревьев, сочно-зелёную траву на газоне рядом с крыльцом, поняла, что именно я наделала. Это мог быть мой последний взгляд на этот мир…

Остро почувствовала, что не увижу, как из этих липких почек распускаются свежие листья, как набираются соков за лето, как желтеют осенью, украшая городской пейзаж… что могу погибнуть.

Умереть, толком не начав жить. Ничего не увидев, не поняв, не почувствовав… Господи, как же обидно, до слёз… до спёртого в груди в тугой комок дыхания. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Меня заволокли обратно в раздевалку, швырнули в угол, требуя позвонить отцу с требованием миллиона долларов наличными, словно в тупом боевике. Набрала первый попавшийся номер, молясь, чтобы никто не взял трубку.

В это же мгновение выбежал мальчишка лет пяти, видимо взрослые не сумели удержать. Светленький, взлохмаченный, в трикотажном костюмчике с широкими шортами, как у баскетболиста.

Захватчики двинулись в сторону, откуда прибежал малыш, выкрикивая угрозы всех положить, хватит сюсюкаться, надоели. В панике я не придумала ничего лучше, как запихать парнишку в угол между стеной и шкафчиком, будто это могло спасти его… как-то спрятать, уберечь.

Смутно, в хаотичном порядке, который никак не получалось восстановить, помнила шум, грохот, мужские крики, короткие переговоры, детский и женский визг. Оглушающие выстрелы двустволки, прозвучавшие пугающей канонадой, глухие звуки, словно стреляли сквозь пуховую подушку. Острую боль в руке, предварительно же жар, будто калёным железом прожгло.

Казалось, я оглохла, ослепла, перестала осязать…

Ещё помнила карие глаза напротив и глухой мужской голос, говорящий вкрадчиво, словно кот, уговаривающий съесть сметану:

– Дай руку. Поднимайся…

Позже оказалось, что пуля двустволки рикошетом от стены отлетела в моё плечо ниже сустава. Ранение касательное, лёгкое, в левую руку – одним словом, до свадьбы заживёт.

Чудом не ранило мальчика, страшно представить, что могло бы произойти… Хорошо, что моя рука встала на пути к ребёнку, с его-то крошечным тельцем. Там, где меня лишь задело, малыша могло…

Впрочем, об этом думать страшнее, чем о преждевременных родах, которые пришлось бы принимать, не начни я отчаянно врать, выворачиваясь, как уж на сковороде.

Что из этого я могла рассказать пронырливой корреспондентке? Про какой «подвиг»? Как испугалась до смерти, наговорила с три короба и всё от страха забыла?

– Скажите, что вы чувствовали? – не отставала девица, тыкая в меня крошечным микрофоном.

Я же смотрела на неё, как баран на новые ворота, пыталась собраться с мыслями и хотела только одного, чтобы меня оставили в покое. Сколько можно? У меня болела рука, действительно болела, сильно. Болела голова, живот болел, всё болело. Я реветь хотела, а не про «подвиги» рассказывать…

«Так бы поступил любой на моём месте»? Не поступил бы, потому что не любой испугается родов настолько, что подставится под пули.

– Это ещё что такое?! – громыхнул голос у дверей.

Санитарка закатила ведро в палату, упёрла пухлую руку в крутой бок, обхватила другой швабру и уставилась на гостью, предварительно оценивающе глянув на меня.

– Что за проходной двор, я спрашиваю?! Ступайте отседова подобру-поздорову, покаместь заведующего не кликнула! Ходят всякие, антисанитарию разводят! Идите, идите, нечего здеся!