– Берите его, Знамов.

Отнесли Буймистрова к остальным, что лежали в рядок за палатками под флагом.

Вьется полотнище над позициями – небесного цвету, с парашютными стропами, изрешеченное, истерзанное ветром и пулями. Развевается над холодной степью десантное знамя. Знамя – символ. Через три недели боев роту переодели в новое «хэбэ». Знамя как было, так и осталось. Его даже из гранатометов «духи» били – дыры получались с кулак.

Смотрят солдаты – на месте знамя.

Глянет ротный, скажет деревяшку-флагшток поменять. Не ровен час рухнет, стыдоба тогда десантуре.

Петька Калюжный лазил менять.

Свистят пули.

Петька закрепил – слазить нужно, а он еще минуту покуражился. Пульки близко, близко засвистели. Скатился Петька в окоп: дышит как паровоз, глаза безумные, матерится страшно:

– Я их маму имел, я их папу имел и гвоздик, на котором висит портрет ихнего дедушки, тоже имел! Эй, малой, Буча, епть.

Петька всех, кто ниже его ростом, так звал – всю роту. Он же самым высоким был, на парадах красовался в первой шеренге. Петька герой. Таких бабы любят.

– Слышь, Буча, давай пыхнем, мочи нет, – Петька черным ногтем потер под носом, мечтает вслух: – Приду домой, всех баб перетрахаю, а потом начну с первой.

Иван протягивает Петьке папиросу-косяк.

– Взрывай. Спичка есть?

– Есть, – отвечает Петька и вдруг глаза вылупляет и страдальческим голосом просит: – Газету-у… Ой, приперло! Дай бумаги, давай быстрей, что ли! – запричитал Петька, замялся, затанцевал на месте.

– Засранец ты, – не то с укором, не то со смехом говорит ему Иван. – Тебе рулона в день не хватает. Жрешь все подряд.

– Да че едим-то? – Петька примирительно хохотнул. – Тушняк, да галеты. Днище пробивает не с обжорства, а с микробов.

– С каких это микробов? – удивился Буча.

– С этих самых, с чеченских. Тут их, прям, море. Я те отвечаю.

«Сральников» накопал Петька три штуки – это по тому залету. Данилин утром, когда Петька проспался, поставил ему задачу. Ямы должны быть глубокие – такие, что вся рота опорожнялась бы в течение года и все равно не смогла бы заполнить доверху.

За позициями роты был до войны не то хутор, может, ферма. От нее остался фундамент и кусок забора высотой метра два. У этого забора Петька и пристроился с газеткой посидеть, уж больно ему надоели эти чертовы ямы – захотелось, как говорится, на природе.

Война, война, что ж ты, сука, всех без разбору.

Убило Петьку некрасиво. Петька герой. Петька на гору с разведкой ходил! А ты его, сука, как последнего шелудивого пса прикончила.

Петька умер, сидя на корточках, со спущенными штанами и мятым куском газеты в руке. Пуля «в грудь» бросила его на бетонный забор; он завалился на спину, бесстыдно раскинув белые ноги.

Таким и нашли его.

Убитого отнесли туда, где коченел Буймистров, где уже укрыло мягким снежком еще полдесятка «двухсотых». Буча прикрыл синюшное Петькино лицо солдатской шапкой; шнурки на ушанке развязались: одно серо-зеленое шерстяное ухо оттопырилось, и черная веревочка, измусоленная Петькиными пальцами, беспомощно болталась из стороны в сторону. Ветер принес колючие снежинки. Они таяли на Бучиных щеках, превращаясь в капельки: стекали к подбородку и с треугольного кончика его улетали вниз в землю.

За неделю снайпер из нейтральной полосы убил еще троих.

Данилин сидел в палатке на пустом снарядном ящике, водил фонариком по карте минных полей. Рядом горбился Буча.

– Да пройду я, тащстинант. Ночью. Духи забздят двигаться ночью. Вы минометчикам скажите, пусть с полчаса покидают.

– Не учи меня, Знамов, я сам знаю, что кому сказать. Не дойдешь ты один.

Совсем охрип Иван на ветру, засипел старлею на ухо: