– Чем же он занимается?

– У него свой кирпичный завод.

– Он богатый человек?

– Да, он состоятельный человек, и дед его, и отец – все они были фабрикантами.

– Где же находится этот кирпичный завод?

– В Бескудникове.

– Когда будет зарплата?

– Через четыре дня.

– Где хозяин хранит деньги?

– Обычно у себя в сейфе.

– В сейфе еще что-нибудь есть?

– Там он хранит семейные сбережения.

– А ты молодец, умеешь нравиться... Ладно, объявляю амнистию, это большевики не умеют прощать, а мы, жиганы, люди с пониманием, так что живи, дед! Барышня, – спокойно обратился Курахин к девушке. Глаза у нее были широко открыты, полны ужаса. – Извините, что причинил вам неприятности. Но что поделаешь, работа у нас такая, как говорит бухгалтер. Вас более никто не тронет. Обещаю! Это вам сам Фартовый Кирюха говорит! – Повернувшись к жиганам, добавил: – Пойдем отсюда. Бабу не трогать, – гулко стучали его быстрые шаги по коридору. – Узнаю – убью!

– Что мы, не понимаем, что ли! – едва успевал за паханом Егор Копыто.

– Где народ? – кричал Кирьян, отворяя одно купе за другим.

– Все вышли на перрон, когда поезд остановился, – оправдывался Егор.

– Идите сюда! – восторженно крикнул с противоположного конца вагона белобрысый жиган. – Здесь их полное купе!

– Кирьян, – негромко сказал Копыто. – Пора уходить. Скоро здесь будет охрана и железнодорожники.

– Эх, Егорушка, – почти в отчаянии вздохнул жиган. – Не даешь ты мне позабавиться!

Бесшабашный и веселый взгляд Кирьяна натолкнулся на испуганные лица мужчин и женщин. Прижавшись друг к другу плечами, они в тесноте словно искали спасение.

– Знаете, кто я такой? – неожиданно спросил Кирьян, уставившись в плотного круглолицего мужчину в кепке.

Встретившись с жиганом глазами, тот неловко улыбнулся и поспешно стянул с макушки головной убор.

– Здрасьте!

Губы мужчины растянулись в заискивающей улыбке. Лицо пассажира показалось Фартовому знакомым. Так поспешно стягивать головной убор приучены только каторжане, нежданно столкнувшиеся с начальством. Отсюда и заискивающий взгляд и стремление расположить к себе всякого собеседника. Движение очень характерное, отработанное годами, его невозможно спутать ни с каким другим. В нем прячется почти животный страх перед возможным наказанием и одновременно надежда на благоприятный исход.

– Это ты, Иоська? – удивился Кирьян, рассматривая в упор круглолицего.

– Он самый, Кирьян... – всего лишь небольшая заминка, поднатужившись, мужчина отыскал подходящее слово, – Матвеевич.

Кирьян сузил глаза – не самое подходящее место для злых шуток.

– Ты это... того... Какой я тебе Матвеевич?

В глазах толстяка плеснулось замешательство. Будто бы пущенные по воде круги, оно сказалось на пальцах, которыми тот беспокойно теребил снятую шляпу. Вот сейчас он услышит приговор...

– Как же не Матвеевич? – вполне искренне подивился толстяк. – На сибирской каторге вы «иваном» были, а я майдан держал. Так что мне до вашей чести далековато. А потом авторитет...

И вновь заискивающая, просящая улыбка.

Кирьян хмыкнул. Толстяк не шутил. Иосиф Львович Брумель действительно был майданщиком на сибирской каторге, а Кирьян, как «иван», охранял его стол, за что получал по полтине в день. Первый раз их пути пересеклись восемь лет назад, когда очередной этап «семи морями» перегоняли из Одессы на Камчатку. Толстяка били смертным боем, лупили впрок, чтобы не забывал арестантскую науку и не тянул с каторжан семь жил.

В тот раз только вмешательство Кирьяна предотвратило смертоубийство.

Второй раз их пути пересеклись пять лет назад, в Петропавловске-Камчатском, славившемся по всему полуострову своими строгими порядками. Пребывая в кандальной тюрьме, Кирьян удивлялся тому, что каждую неделю какая-то милосердная душа передавала ему рублик, который в то время являлся для него немалым подспорьем. Только когда он был переведен в околоток – небольшую больничку, где можно было отдышаться и залечить язвы от кандалов, – к нему заявился поселенец и, сняв картуз, явно стесняясь собственного благополучия и сытости, сообщил о том, что это он скармливал ему рублики на скорейшее выздоровление.