– Что делать-то, Иван Диодорыч? – плачуще спросил Митька Ошмарин.

Митька, маслёнщик, никогда не знал, что делать.

– Речком хоть харчами пособляет! – дёргаясь телом, крикнул Челубеев.

– Так ступай к большевикам, – зло посоветовал Нерехтин.

Для руководства захваченным флотом большевики учредили Речной комитет. Работникам там выдавали паёк. Но Речком с весны никого не брал на довольствие – на мёртвых судах не было работы. К тому же вся Кама знала: Нерехтин – из тех капитанов, которых называют «батей». Он за свою команду жизнь положит. От таких не уходят по доброй воле. Тем более в какой-то Речком – в казённую контору.

– Слышь, братцы, – виновато улыбаясь, влез Гришка Коногоров, молодой матрос-штурвальный, – не мы одни здесь кукуем, весь плавсостав без гроша! Я тут по затону потёрся, и народ говорит, что на пристанях тыщи мешочников сидят. И жратва у них есть, и деньги. А Речком всех нас держит взаперти, вроде как в Елабуге иль бо Сарапуле по реке шастает банда Стахеева на судах. Ребята прикидывают самовольно угнать пароходы из затона и возить мешочников. Думаю, братцы, надо нам вместе с народом леворюцию делать!

Речники, сидевшие на трюмном коробе, оживлённо загудели.

– Ты, Гришка, дурень молодой, – неохотно проворчал Нерехтин. – Видно, не сумел я из тебя глупый азарт выколотить.

– Ну, дядь Ваня… – обиделся Гришка, будто его не пустили на гулянку.

– А мазут где взять? – спросил матрос Краснопёров.

Гришка заулыбался ещё шире, довольный своим замыслом:

– У откоса две наливные баржи стоят. Нобелевские. Полные под пробку.

– Негодная затея, – негромко возразил Осип Саныч, старший машинист. – На баржах караул из мадьяров, с ними не договоришься. А на плашкоутном мосту большевики поставили пулемёт. Или не увидел, когда заходили?

Осип Саныч Прокофьев – маленький, плешивый и в круглых железных очках – считался лучшим машинистом на Каме. Он всегда был аккуратным и основательным. Он рассуждал так же, как и работал, прикладывая слово точно к слову, будто собирал из деталей механизм.

– Да пугала они! – отмахнулся Гришка. – Не будут стрелять по своим!

– На сталепушечном стреляют, – возразил Осип Саныч.

– Забудьте об этой блажи, – подвёл итог Нерехтин.

Боцман Панфёров деликатно откашлялся.

– Вдовецкому твоему горю, Иван Диодорыч, мы премного сочувствуем, – вкрадчиво заговорил он, – хотя с другой же стороны, ты ныне птица вольная и одинокая, а нам семьи кормить надобно.

– «Лёвшино» – мой пароход, – веско напомнил Нерехтин.

– Не обессудь, капитан, – старпом Серёга Зеров от неловкости даже снял фуражку, – но Гриня правду говорит. Спасение для нас – только мешочники, значит, надо поднимать бунт и прорываться из затона. Команда как считает?

– Да верно, чего уж там, верно, – нестройно ответили речники.

– Ежели ты несогласный, то придётся нам твой буксир социализировать.

Иван Диодорович знал: социализировать – значит взять в собственность работников, а не государства – как при большевистской национализации. Работники и станут решать, что делать буксиру. Нерехтин угрюмо молчал. Старпом Зеров был мужиком прямым и справедливым. Он старался для команды. Однако Нерехтин всё равно ощутил горечь, будто его предали.

– А ежели ты останешься капитаном, так для нас это честь, – виновато добавил Зеров. – Мы все тебя уважаем.

Затон, заставленный буксирами, брандвахтами и пассажирскими судами, освещало багровое закатное солнце. Пустые дымовые трубы чернели как на пепелище. Тянулась к небу стрела землечерпалки. Колодезными журавлями торчали вдоль берега оцепы – самодельные подъёмные краны. Возле судоямы с поднятым путейским пароходом застыли на огромных воробах два снятых гребных колеса без плиц. В краснокирпичных мастерских на дамбе звенели молотки кузнецов. Над водой, над судами и над вербами носились и верещали стрижи. Жизнь тихо текла сквозь проклятый богом восемнадцатый год.