По вечерам, когда гости ложились спать или когда трактир пустовал, Лемпи, Тойво, Ахти и Кукушка собирались внизу возле огня. Обсуждали последние новости и гадали, как оно дальше будет.

В последние дни, кроме баек и сплетен, до обитателей трактира доходили печальные слухи, будто бы вслед за столицей пали великие цветные пирамиды, сторожившие границы Исполины со всех сторон света. Говорили, что одни из них пали, захваченные враждебными соседями, другие сожжены озверевшей от страха и голода толпой. В Жёлтую Пирамиду на западе будто бы ворвались какие-то отвратительные твари, а Синяя твердыня на юге провалилась в одну из гигантских трещин, тянущихся от Чёрной Язвы.

Ахти при упоминании о Пирамидах хмурился, чесал лоб, но никак не мог вспомнить последнего года своей жизни. Единственное, что осталось в его памяти, – короткий эпизод, когда он бегал по каменным ступеням и карабкался по высоким светло-зелёным камням, лежащим у основания твердыни, а голоса родителей звали его из глубины этого великого дома.

Жители Глухолесья говорили, что сердце страны поражено ядом, потому и бежали к границам, в чащобы. Но теперь начали отмирать и окраины.

– Если бы только люди, – хитро сощурился Микку, местный следопыт. – Нынче я еду с отрядом Гончих на поиски одного душегуба и изменника родины, что кличут Скорпионом. Так говорят, будто он наполовину человек, а наполовину – чудище.

– Это на какую половину? – поинтересовалась Лемпи.

– А шут его знает! Дело всё в том, что ентот уродец такой на свете не один. После того как бабахнуло в Исполине, от Чёрной Язвы потянулися к окраинам разные чудо-юдины. Вроде как говорят по-людски, но чтой-то всё время прячут, то ли рога, то ли зубы, то ли противные щупальца. На рынке в Пеньках я видел одного нищего с зелёной и вострой ногой без ступни. А прежде слыхал про женщину, у которой заместо персей волосатые коконы.

Лемпи расхохоталась:

– Ты, Микку, уже внуков нянчишь, а мысли всё об одном. О женских грудях!

Следопыт отмахнулся и пробормотал:

– И то верно. Стар я для всех этих передряг. Не думал, что на моём веку рухнет Исполина. Её ведь ни кочевники, ни варвары не одолели. Да что там? Сам царь Кашалот не сумел. А то, что среди нас будут теперь ходить гладыши да клопы, так это позор на мои седины.

– Кто-кто? – не поняла Лемпи.

Микку поднялся, надел шапку:

– Так энти уродцы, про которых я вам тут толкую. Так их теперь в народе кличут.

– Эй, Микку! – окликнул его Тойво. – Прими тыковку на дорожку, чтобы вернуться из похода в здравии и с колечками в кармане.

– Спасибо, хозяин. Но к вечеру я должен быть на построении, поэтому с утра ни капли в рот. Я ведь как решил? Это последняя моя служба, потом вернусь в Пеньки своё доживать. Поэтому должно мне быть с ясной головой.

С этими словами Микку ушёл.

Лучше бы он напился в тот день.

Со временем поток беженцев схлынул, и трактир совсем опустел. На столичном тракте сквозь булыжники начала проклёвываться первая травка.

Никто больше не появлялся со стороны реки Пестрянки, которая с недавнего времени стала условной границей между Глухолесьем и тем неизвестным царством, что теперь не имело названия. Никто не двигался и в сторону бывшей Исполины, особенно после исчезновения торгового каравана и возвращения еле живого охотника Лупуса.

Даже удивительно, как быстро разнеслись слухи между жителями лесной страны, которые по традиции селились на почтительном расстоянии друг от друга.

Крыша в «Мамочкином приюте» всё так же текла, когда шли дожди.

Без посетителей Тойво хандрил, и сосновой настойки в бутыли становилось всё меньше. Хозяин вставал поздно, в плохом настроении, жаловался на старую рану.