И начали рассказывать в лицах, перебивая друг друга, как какой-то мужик застрелил Мотьку – атаманшу и её ближайших головорезов. Селивон слушал – слушал их, невольно восхищаясь своей матерью, и уже под конец, совсем простил её за то, что бросила его десятилетнего на произвол судьбы. Однако по их рассказам было совершенно невозможно понять, кто убил его мать, потому что по одному рассказу это был мужик, по другому – женщина, по третьему, они сами перестрелялись. А ещё говорили братаны, будто его мать попала к какой-то нечистой силе в зависимость… Под конец совсем дура-дурой стала…
На могилку Мотьки – атаманши они не пошли – нечистой силы испугались, а Селивон медленно приблизился к заросшему бугорку с деревянным крестом без всякой таблички.
– Ну, чё ж ты так, маманя? – только и смог выдавить из себя Селивон то слово, о котором мечтал все эти годы. Но как будто кто-то невидимый наложил запрет на него. И вот оно, наконец, произнесено! Из глаз Селивона потекли слёзы, а рот перекосился от жалости к себе. – Ты меня… бросила?! За чё?
Если раньше он утверждал это однозначно, то после рассказа братьев, уже не был в этом абсолютно уверен.
В голове назойливо завертелась одна мысль, как будто кто-то посторонний всё сильнее и сильнее внушал её. – Убей того мужика и забери у него ларец матери! Она не виновата в том, что тебя бросила… Это тот мужик виноват!
2.
С этой мыслью и вышел к братьям Селивон.
– Слышь, братаны, а чё за мужик тот был? – спросил он братьев. – Какой такой ларец ён у матери забрал?
– А ты откель про ларец знашь? – перекрестились братья, лишь только тот упомянул про ларец. И тихо один из них произнёс. – Нечиста сила в том ларце была!
Селивон вдруг понял, что без выпивки он ничего подробного не узнает и вынул одну медную монетку из нескольких, вырученных им за угнанную лошадь. – Гуляй не хочу, братва!
Младшие братья, взяв монетку Селивона с собой, побежали куда-то, а лохмач подвёл его через заросший высокой и густой травой дом с дверью, заколоченной досками крест на крест.
Вонюче-сладкий запах гниения ударил в нос Селивона, который легко оторвал доски и вошёл в избу атаманши. То здесь, то там валялись щепки, пустые черепки от кунганов, какие-то тряпки. Везде пыль и засохшая грязь ровным слоем покрывала всё.
– Вот тута она и сиживала… – Лохмач пальцем показал на высокий стул со спинкой и подлокотниками. – Ватажники нажрутьси кумышки и тута же валяютси… Раз я имя кумышку подносил!
Было видно, что он гордился этим фактом и чтобы усилить свою важность, вдруг добавил. – Фенька, кудеяра Фирсова жонка, балакала, мол, мужик приезжай култук>36 ей изладил, а её куля>37 в ларце с собой забрал! Тока припадочна она, куреньга>38…
– Ты… меня к ей сведи… – прохрипел Селивон, пугая лохмача. – А иде ж тот куль?
– Хучь убей, не знаю… Енто надоть у Феньки спрашивать! Айда к Манефке – кукизке>39! У её и спросим…
До дома Аграфены дошли быстро.
– Ну, вот тута и живёть Фенька, жонка кудеяра Прокопа… – лохмач показал пальцем на покосившийся сарай и крепкую небольшую избу из кедра. – Балакай с ей сам!
Из ворот он увидел на крыльце женщину в простой одежде и босиком с тряпкой в руках: она мыла крыльцо. Увидев Селивона, она тут же пригрозила ему тряпкой.
Однако его такой приём не смутил, и он сделал несколько шагов вперёд, несмотря на неистовый лай привязанной собаки.
– Те чо, паря? – погрозив собаке кулаком, спросила она Селивона, заметив его более приличный вид по сравнению с оборванными деревенскими парнями.
– Я сын Мотьки – атаманши… – начал тот. – Про смерть матери… хочу узнать!
Сын? – Агрофена уставилась на Селивона, что-то соображая про себя.