– Ты много говоришь, Ила… Неужели тебе не хочется меня согреть? – Она повернулась ко мне. Сосок ее груди черным-пречерным наперстком коснулся моей рубашки.

Я испугался. Впервые в жизни я испугался близости женщины. И лишь в следующее мгновение понял причину своего испуга: а не провокация ли это? В Америке, с их судебной системой, подобная провокация не редкость. Еще чуть-чуть – и она закричит, что я покушаюсь на ее невинность, всполошит вагон, придет этот черный, как тень, проводник Эдди Уайт – кстати, куда это он подевался?! Сексуальное домогательство – серьезнейшее преступление, за него и жизни не хватит, чтобы расплатиться… Конечно, провокация! Решила, что у белого господина, едущего в поезде до Лос-Анджелеса, наверняка есть чем поживиться. Ведь в этой стране, по официальной статистике, – миллион миллионеров…

Злясь на себя, на свою осмотрительность и в то же время не желая расставаться со сладким вожделением, я произнес, падая в долгую паузу после каждого слова:

– Послушай, Мэри… Нельзя мне… заниматься этим делом…

– Почему, Ила? – Ее рука так уверенно путешествовала по моему колену, что остановить ее было невозможно, да и я не хотел, не хватало сил. – Мы можем накрыться твоим плащом, Ила…

– Понимаешь… Я очень болен.

Ее глаза тревожно уставились на меня.

– Нет, ты не подумай чего… У меня больное сердце.

– Только и всего! – воскликнула она с легкомыслием молодости. – У моего отца было больное сердце, так он так справлялся с моей мамашей, что мы с сестрой подушкой накрывались…

– Значит, у твоего папы было не такое уж и больное сердце, – улыбнулся я, чувствуя, как что-то сместилось во мне, стало легче дышать.

– Ну да… не такое больное, – ревниво проговорила Мэри. – Он ведь и умер от сердца, а ты говоришь – не такое больное.

– Видишь, – облегченно вздохнул я. – Ты хочешь, чтобы и я умер? Прямо в вагоне. Представляешь, какие у тебя возникнут проблемы! Думаю, что тебе эти проблемы не нужны.

Мэри слегка отодвинулась. Перспектива превратиться из охотника в жертву была не слишком привлекательна…

– Ладно, Мэри, успокойся, спрячь свои прелести.

Я протянул руку, чтобы хоть напоследок коснуться этого великолепного черного тела. Но тотчас отдернул – даже легкого касания юридически вполне достаточно, чтобы поднять шум и начать сутяжничество в этой законопослушной стране… Мэри засмеялась и легким движением плеча спрятала в глубину кофточки свою бархатную драгоценность…

«Идиот, – казнил я себя, – перестраховщик, трус несчастный. Всю оставшуюся жизнь ты проживешь со щемящим чувством упущенной радости. Старый дурак, воспитанник социалистической системы страха. Американец небось плюнул бы на все и без разговоров залез в джинсы этой молодки».

Мэри легонько похлопала рукой по моим пальцам, что вцепились в подлокотник кресла. По-женски участливо, с состраданием.

– Ничего, Ила, все будет о’кей. Мой отец отваривал листья муилы. И пил. Два раза в день. Ему здорово помогало, лучше всяких лекарств. Хочешь, я тебе пришлю мешочек этих листьев, оставь свой адрес.

– Что за листья такие? – вяло спросил я.

– Они растут на нашем острове. Мои родители родом с Островов Зеленого Мыса. Там и сейчас живет моя бабушка. Она и пришлет мне листья. А вообще-то их продают на Манхэттене, я знаю.

Мэри поднялась и ушла к своему месту. Точно ее и не было вовсе. За окном царила темень ночного Огайо, никаких огней. Казалось, Мэри не ушла коридором, а просочилась в окно вагона, покрыв стекло своей бархатной кожей… Вскоре она вернулась, неся перед собой какую-то склянку.

– Отпей немного, Ила. Это невкусно, но очень помогает, успокаивает. – Она водрузила на стол склянку и лепешку, сухую на вид, покрытую крупой. Сама же села в кресло…