Публика осталась довольна. Актеры отказались от приглашения Раймунда переночевать в доме и остались у себя. Рано утром они собирались ехать дальше, в городе начиналась ярмарка. Вечером Михаил прокрался к огню. Актер уже отправился в фургон, спать, а девочка еще сидела у костра.

– Ты кто? – У нее было худое узкое лицо, соломенные прямые волосы, схваченные лентой. Без румян в полумраке лицо казалось мертвенно-бледным.

Михаил показал рукой в сторону замка. Она пригляделась, узнала в нем одного из зрителей и кивнула. Михаил приложил палец к губам и вышел в круг, освещенный пламенем. Он встал на руки и обошел костер. Она засмеялась и подправила его ноги, которые сгибались в коленях и заваливались назад. Он ловко перекувыркнулся назад и вперед, почти не коснувшись руками земли, прошелся колесом и, не переводя дыхания, стал жонглировать тремя каучуковыми мячиками. Потом сунул мячики за щеки, оттянул руками уши, вытаращил глаза и уставился на зрительницу. Та смеялась, не переставая. Он натянул на голову капюшон из козьей шкуры с прорезями для глаз и подведенными усами. Он был готов встать на четвереньки, но тут подошел актер.

Расспросив Михаила, актер, казалось, был разочарован, но попросил продолжать представление. Михаила не нужно было долго уговаривать. Когда он выдохся, костер почти прогорел.

– Смотри сюда. – Актер водрузил себе на затылок красный нос, другой приставил поверх собственного, снял чепец, под которым оказалась совершенно лысая голова, приладил на его место знакомый уже черный парик, делающий его похожим на мрачного цыгана, затем подложил под рубаху подушку, оттопырившую спину, подпоясался и, двигаясь взад и вперед, предстал в обличье сразу двух монахов – унылого горбуна и веселого толстяка и обжоры.

Михаил пришел в восторг.

– А теперь иди домой.

– Я хочу остаться с вами.

– Нет. Ты нам не товарищ. Нас поймают, изобьют и посадят в тюрьму.

– У меня только старший брат.

– Все равно я говорю – нет.

– Ладно. Я догоню вас, когда вы будете далеко.

– Нет. Даже не думай. Я сказал.

Девочка помалкивала. Она была огорчена. А Михаил побрел домой, раздумывая, как добиться своего.

Раймунд дожидался его возвращения. – Ты помнишь, что должен скоро отправляться на службу?

Наступила решающая минута. – Я не хочу ехать. Я хочу уйти с актерами.

– А они?

– Они против – боятся, ты будешь преследовать их.

Раймунд помолчал. – Ты знаешь, кто носит островерхие колпаки? – Спросил он, наконец.

– Знаю. Они. Я видел на ярмарке.

– Жонглеры. Еще евреи. Отверженные человеческого рода. Так о них говорят. Евреи и жонглеры. Упоенные гордыней собственного избранничества. И потому презираемые всеми. Ты хочешь стать одним из них?

– Я знаю еврея, который меняет в городе деньги.

– Это одно из их занятий. Потому гнев направлен против них. Хотя в гневе мало общего со справедливостью.

– У жонглеров нет денег.

– В их смехе – легкомыслие. Оно искажает картину мира и отвращает от высоких мыслей. Иисус не улыбался.

– Но ты громче всех смеялся сегодня.

– Я смеюсь так же, как поглощаю пищу. Там для насыщения, здесь для удовольствия. Но разве в этом наше назначение? Расслабляя себя едой и смехом, мы отвращаем душу от более высокого. Наши руки слабеют от смеха.

– Я не согласен с тобой.

– Не спорь. Я говорю о том, что ждет тебя, если ты решишь присоединиться к этим людям. Стать одним из них. Тебе будут хлопать, бросать медяки, но тебя не усадят за стол наравне со всеми, тебя не пустят в дом с парадного крыльца. Слуга сможет безнаказанно дать тебе пинка. Суд откажется защищать тебя, потому что у тебя нет прав. Ты – никто, просто шут. Когда тебя ограбят или убьют, для тебя не найдется места на кладбище. И на небесах с тобой поступят не лучше. Ты будешь изгоем при жизни и останешься таким после смерти. Подумай. Ты этого хочешь?