– И чего вы разревелись? Ты-то, Лиза, ай-яй-яй! Пионерка еще! И не стыдно тебе? Это ведь этакой коротыге да этому сердитому рыжику, – она потрепала по голове Татьянку и Федюшку, – разрешается немножко поплакать, и то не каждый день.

– И вовсе я не рыжик, – уклоняясь от ласки, проворчал Федюшка, – на рыжих-то воду возят.

Наденька, настраиваясь на обычный разговор взрослого с ребенком, заулыбалась:

– Ну хорошо, хорошо – не рыжик. А что же мы с тобой делать будем?

– А ты принеси нам хлеба, – выпалил Федюшка.

– Замолчи ты, попрошайка! – прикрикнула на него Лизка. – Я вот тебе, скажу мамке… Вы не слушайте его, Надежда Михайловна. Он у нас такой надоедливый – никого не слушает.

Хлеба!.. Да, чего бы проще – принести этим голодным детишкам по куску хлеба, по куску обыкновенного хлеба. Но где взять этот хлеб? У нее самой забрано на целую неделю вперед.

Она сделала вид, будто, задумавшись, не слышала ни Федюшкиных, ни Лизкиных слов.

– А ты бы позвала какую старуху, Лиза. Подоила бы…

– Да ведь старухи-то еще на пожне, – не без раздражения ответила Лизка. Вздохнув, она добавила: – Я бы и сама подоила, не хитро дело – тяни да тяни за титьку. Да у меня ноги маленькие, подойник не захватить.

Наденька задумалась, – ей так хотелось что-нибудь сделать для этих детей!

– А знаешь что, Лиза? Давай доить вместе… а? Вдвоем.

Лизка скептически покачала головой:

– Что вы, Надежда Михайловна… в грязи да в навозе вымажетесь.

– Ничего, ничего!.. Ты только мне рассказывай что и как…

То ли передалось Лизке возбуждение учительницы, которой она привыкла во всем безраздельно верить и подчиняться, то ли подхлестнули косые, недовольные взгляды братьев, только Лизка начала сдаваться:

– Звездонюшка-то у нас бы смирнехонька… да уж не знаю как…

– Да идем же, идем! – торопила ее Наденька.

И вот уже в хозяйкином переднике, платке (его посоветовала надеть Лизка: «Мамка завсегда в платке»), подол подоткнут за пояс, в руках деревянный подойник. Впереди мелькают голые Лизкины пятки, сзади, табунком, – ребята. Из распахнутых ворот двора резко ударяет запахом навоза; где-то в темноте натруженно пыхтит корова.

– Уже погодьте немножко, – тихо говорит Лизка. – Я подгоню ее к свету.

Она, как ящерица, юркает в темноту двора, и через минуту Звездоня, тяжело переставляя ноги, окруженная тучей навозных мух, подходит к воротам, принюхиваясь, пучит на незнакомку огромный лиловый глаз.

Наденька невольно жмется к косяку ворот.

– Да вы не бойтесь, Надежда Михайловна. Она у нас – не смотрите, что рога, – как овечушка, смирная.

Лизка подносит траву в кошелке, подставляет к задним ногам коровы низенькую скамеечку:

– Ну вот, теперь вы сядьте на скамеечку-то, а я буду чесать ей за ушами. Она у нас любит, когда чешут.

Наденька, подавляя в себе робость и неуверенность, шагнула вперед. Под босыми ногами хлюпнула навозная жижа. Корова, опустив голову в кузов, аппетитно жует траву; качаются рога – крутые, темные. А вдруг она пырнет этими рожищами? Сзади, в простенке ворот, сгрудились выжидающие дети. И словно подталкиваемая их угрюмыми, недовольными взглядами, она опять шагнула вперед. Вот и скамеечка. Корова по-прежнему стоит как вкопанная.

– Забыла я… надо вымя протереть.

В ту же минуту Лизка ныряет с тряпицей под вымя коровы, потом снова идет нежить свою Звездоню.

Наденька оробело садится на скамеечку, ставит меж колен подойник. Это она запомнила. А дальше что?..

У самого ее лица – огромный, то вздымающийся, то опускающийся коровий живот. В утробе что-то ворочается, урчит, как в кипящем котле. Жарко. Наденька легонько дотрагивается руками до вымени, гладит. Ничего, Звездоня стоит.