– Смотрите, тятенька, на чадо свое! Не глаза, а зрачки! Въедливый будет! Весь в папашу!

– Когда же ты разглядела, Марфа Тихоновна!

– В одночасье!

Марфа Тихоновна накинула пеленку на ребенка:

– Батюшка родимый! Сколько же я лет бабничаю? – Она вытянула руки: – Сколь они приняли детей? Половину Туруханска! Не меньше! А теперь и Дудинское на мне. Я ведь помню глаза каждого дитяти. Знаю, какими они видят, впервые, свет божий. В одних – радость, в других – страх, а у третьих – ненависть. Все появляются на свет через муки. Живое отрывается от живого. А это – боль! У вашего сынка глаза тяжелые. Ненавистью веют. А у Катерины – все в порядке.

Купец застыл, услышав о взгляде сына. Он даже пропустил повитухины слова о здоровье жены. Радость сменилась грустной задумчивостью. Он поднял брови и почти закричал:

– Тяжелые, говоришь?! Ну, обрадовала ты меня! А ну-ка, дай сам гляну!

Он зашел со спины Марфы Тихоновны и хотел рассмотреть глаза сына. А ребенок уже мирно посапывал на руках повитухи.

– Ох и настырный, Киприян Михайлович! По-прежнему не верит старухе! – возмутилась бабка. – Погоди, проснется, сам увидишь. Такой взгляд не забывается.

– Это к худу или к добру? – встревожился еще сильнее купец.

– Нрава будет крутого, не мил к людям, батюшка! Мы уходим спать.

Марфа Тихоновна запеленала ребенка и положила рядом с матерью. Катюша искоса взглянула на вошедшую.

– Отдохни, голуба! Намаялась. У тебя все отошло ладно. Крепка телом, девонька! Тебе рожать и рожать надо. Все Бог дал. Сегодня он спать будет, хотя на новом месте, как водится, не сладко спится, – склонилась она над Катей, поправляя сползшее одеяло. – Полежи чуток, пусть нутро уляжется. Места много ослобонилось. Чутко спать налаживайся. Теперь уже закряхтит, засопит – у тебя же сами глазоньки навыкат.

Хозяйка не хотела ее слышать. Она смутно понимала, что все позади. Но материнский инстинкт, без воли разума, не очень внятно, будто в какой-то дреме, брал свое, рождая в душе понимание, что на свет появился ее сын. Что она выполнила завет Божий и желание Киприяна. Он так хотел наследника!

По животу Катерины перебегала судорога, нередко отдаваясь резкой болью то вверху, под ложечкой, то внизу.

– Не боись, это не страшно, – успокаивала бабка, увидев болезненную гримасу на ее лице. – Внутренности колобродят, когда плывут на свои места. Через недельку уйдет и тяжесть из утробы. Будешь легка, как июльская пушица. Киприян Михайлович просил доглядеть за тобой до размывания рук.

В спальне пахло потом, влажными простынями, свежей кровью и теплой водой. Доносился гул горящей печи. Марфа Тихоновна поставила на печь большой чан, налила воды и замочила краснопятнистые простыни, потом смыла с полу капли крови, убрала тазы с обмывками, развешала на веревке свежие пеленки. Теплый воздух наполнял спальню, сушил пол, обдавая легкой волной лица спящих мамы и сына.

Киприян Михайлович сидел в горнице и думал о сыне. «От кого это у него? И я, и Катерина на доброту приветливы. Разве с Петром будет схож. Упрям и несговорчив». Мысли прервала старуха:

– Киприян Михайлович, ты покушай. Не рожал, а намаялся пуще жены. Я на кухне накрою, чтобы в горнице не шуметь.

– Да что-то не до еды. Притомила ты меня сыновьими глазами. Неужто и вправду тяжел норовом будет?

Она ворошила деревянной лопаткой простыни в чану:

– На все воля Божья! Буду просить Бога мальцу душу поправить.

И она перекрестилась на красный угол, где висели иконы и теплилась лампада.

– Ты пойми, Киприян Михайлович, из одного дерева бывают лопаты и иконы. На икону Богу молятся, а лопатой дерьмо гребут. Ты, батюшка, знаешь, люди появляются на свете разной выделки.