Распался тот бурт горками на равные части – торцами из обрезков уголка длиной не больше купированного собачьего хвоста и сиротской шкурки в один слой, мастерски сооруженной из плотно притиснутого друг к другу проката!

Когда с Макарыча сошёл столбняк, заревел он белугой, затряс шофера за грудки! Но и тот оказался ему сотоварищем по несчастью! Его самого наняли, сказав, что рассчитается с ним на месте получатель груза, что лежит в его кузове! Макарыч, едва уяснив, что он прикупил на свои пятьдесят тысяч товару, которого можно за час насобирать по окрестным углам и помойкам, проклиная тот день, когда родители его, производя на свет чадо, видимо, не доложили ему ума, помчался на растреклятую базу!

Когда он, взбешённый, ворвался в контору базы с требованием вернуть деньги или товар, как следовало из проплаченной квитанции, которую один из парней носил туда для оплаты, ему мягко намекнули, что нехорошо быть в его годы таким лохом! Таких парней по его описанию и в помине в штате базы не существует! Что было делать несчастному дурню! Поманила его судьба длинной денежкой, да оставила три копейки, как раз на то, чтобы залить горе-насмешку!

И-эх, жизнь, жизнь! Отдаёшь все силы свои, чтобы хоть как-то приукрасить тебя, неизбывно-горькую, да только, видать, вся радость твоя на дне стакана осталась! Плакал Макарыч, в который раз поведав своё злоключение очередному собутыльнику, всё спрашивая его: «За что?» и «Есть ли правда?», но, не дождавшись ответа, уходил к следующему…

За полночь вернулся Макарыч домой. Заперся он на кухне. Испуганная жена, подслушивая за дверью истовые монологи мужа, не решалась потревожить его затворничество. А Степан Макарыч, муж ее, глядя на стоявшую перед ним пол-литра был трезв, как сияющий месяц, глядевший на него с небес. Ничего не мог поделать с его потрясённой душой зелёный змий. Всю ночь, до пяти утра, постепенно истекая силами, он горестно жаловался кому-то, да так и остался сидеть, уронив голову на стол перед своей полупустой утешительницей, как перед иконой…

По дороге на объект напарники обсуждали поведение бригадира:

– Это ж сколько выхлебать нужно было, чтоб так мужика скрутило?! – от великого недоумения рифмой спрашивал Виктор. И тут же, не дожидаясь ответа Стаса, той же манерой ответствовал сам себе:

– Чтобы в голос так орать, нужно выпить литров пять!

По всему было видать, как глубоко был поражён чудным поведением бригадира славный трудяга-слесарь.

Стас покосился на напарника и буркнул:

– С пяти он бы подох! Но выжрал он точно не менее трёх!

Идти было недалеко. Нырнув в полусумрак подъезда, мужики долго возились с замком, висящим на двери в подвал. Но тот не желал открываться ни в какую.

– Блин, ключ не входит до конца в замок! Изнутри что-то вставлено! Посвети-ка в скважину.

Виктор приладился лицом к замочной скважине. С минуту что-то там высматривал и вдруг, распрямившись, в озлоблении закричал, колотя ногой по двери:

– Эй, открывайте, пиндюрины! – пояснил он свою внезапную перемену в поведении. – Там бомжихи заперлись. Они живут здесь зимой.

– А что это такое, – пиндюрины? – заинтересованно спросил Стас, заинтригованный необычным словцом.

– А вот сейчас откроют, – увидишь сам…

В двери щёлкнул замок. Она тихонько стала приоткрываться. Виктор не стал дожидаться окончания сего действа. Энергичным толчком он распахнул её настежь. Стас успел заметить в слабом свете пятнадцатисвечовой лампочки, как от двери испуганно отскочила маленькая тень и забилась в угол. Включив переноску, они вошли. Присмотревшись, Стас увидел в углу, на куче наваленного тряпья, сидящих на корточках две серенькие, словно бесплотные, настолько они сливались с цветом стен, скукоженные женские фигурки. Их маленькие личики, странным образом напоминали сморщенные обезьяньи мордочки. Они с испугом глядели на них, пока одна из женщин не узнала в вошедшем огромном мужике давнего знакомца.