Особенность всей этой реформации заключается в том, что наши сестры более ортодоксальны, чем современные монахини, полагающие себя социальными работниками, которые не ходят на свидания. Они молятся на латыни, никогда не едят по пятницам и суровыми взглядами глушат голос или гитару любого певца, который решает продемонстрировать свое мастерство во время мессы.

Сестра Анжела говорит, что она и ее сестры пытаются вернуться в первую треть прошлого столетия, когда церковь верила в неподвластность времени, а «епископы не обезумели». Хотя она родилась в 1945 году и не застала эру, которой восхищается, она говорит, что предпочла бы жить в 1930-е, а не в век Интернета и рок-концертов, транслирующихся через спутники связи.

Я ее понимаю. В те дни не было ни атомного оружия, ни террористов, взрывающих детей и женщин, и на каждом углу ты мог купить жевательную резинку «Блэк Джек» по десятицентовику за пачку.

Информация про жевательную резинку из какого-то романа. Я многое узнал из романов. Некоторые факты даже соответствуют действительности.

Опустившись на второй стул, сестра Анжела спросила:

– Еще одна бессонная ночь, Одд Томас?

Из наших предыдущих разговоров она знала, что теперь я сплю не так крепко, как раньше. Сон – это мир и покой. А к ним я пока не стремился.

– Не мог лечь в постель, пока не повалил снег, – признался я. – Хотел увидеть, как мир становится белым.

– Снегопад еще не начался. Но комната в подвале – не лучшее место для того, чтобы наблюдать, как идет снег.

– Да, мэм, – согласился я.

У нее прекрасная улыбка, и улыбаться она может долго, терпеливо ожидая пояснений. Если б она занесла меч над головой, он был бы не столь эффективным средством развязывания языка, как эта растянутая во времени улыбка.

Паузу, конечно же, прервал я.

– Мэм, вы смотрите на меня так, будто думаете, что я чего-то недоговариваю.

– А ты чего-то недоговариваешь, Одди?

– Нет, мэм, – я указал на компьютер, – я просто проверял технические системы школы.

– Понятно. Значит, ты замещаешь брата Тимоти? Его отправили в клинику лечиться от зависимости к «Кит-Кэт»?

– Мне нравится узнавать новое… чтобы приносить пользу.

– Твои оладьи по уикендам – лакомство, каким нас не баловал ни один из гостей.

– Никто не печет такие пышные оладьи, как я.

Глаза у нее были ярко-синие, как барвинки на фарфоровом сервизе «Ройял Далтон», принадлежавшем моей матери, отдельные предметы которого мама время от времени швыряла в стену.

– В том ресторане, где ты работал, у тебя наверняка была постоянная клиентура.

– Меня там ценили.

Она улыбалась мне. Улыбалась и ждала.

– В это воскресенье я испеку шоколадное печенье. Вы еще не пробовали мое шоколадное печенье.

Улыбаясь, она перебирала бусинки цепочки, на которой висел ее нагрудный крест.

– Дело в том, что мне приснился дурной сон о взрывающемся бойлере.

– Сон о взрывающемся бойлере?

– Совершенно верно.

– Настоящий кошмар, не так ли?

– Он очень меня встревожил.

– Взрывался один из наших бойлеров?

– Возможно. Во сне точной привязки к месту не было. Вы знаете, какие они, сны.

Глаза-барвинки блеснули.

– В этом сне ты видел горящих монахинь, с криками убегающих в снежную ночь?

– Нет, мэм. Слава богу, нет. Только взрывающийся бойлер.

– Ты видел, как дети с физическими недостатками, объятые пламенем, выбрасываются из окон?

На этот раз я промолчал и улыбнулся.

– В твоих кошмарах всегда мало чего происходит, Одди?

– Не всегда, мэм.

– Иногда я вижу во сне Франкенштейна. Из-за фильма, который смотрела маленькой девочкой. В моем сне всегда появляется старая ветряная мельница с рваной, прогнившей парусиной крыльев, которые скрипят во время грозы. Хлещет дождь, ночь рассекают молнии, мечутся тени, я вижу какие-то каменные лестницы, двери, замаскированные под секции книжных полок, потайные ходы, непонятного вида машины, яркие электрические дуги, безумного горбуна со сверкающими глазами, за спиной у меня вырастает чудовище, а ученый в белом лабораторном халате несет в руках собственную отрубленную голову.