Снаружи происходило что-то большое и темное. Что-то могучее подбиралось все ближе, все четче слышался рокот, он разносился землей в самые недра. Опасность – скрипели корни, опасность – вторила им сухая сосновая лапа, опасность – шептали хвоинки и опадали на дно убежища.

Леся дышала сквозь влажную шерсть, слушала рокот, зная, что за присыпанной стеной земли решается судьба. Нужно было выбраться, встать рядом с теми, кто пытался спрятать и спасти ее, драться, визжать, бежать, наконец. Но Леся не двигалась. Если затихнуть, как мышь в норе, если сжаться в крохотный комочек шерсти и страха, то беда может обойти стороной. Смахнуть, разодрать в клочья тех, кто окажется на ее пути. А Лесю не тронуть. И она осталась на месте – бояться, не дышать, не думать, не существовать, лишь бы остаться невредимой.

Но снаружи зашумело, раздались приглушенные крики, потом звук удара, и что-то рухнуло, стена вздрогнула и обсыпалась, оголяя убежище, а вместе с ним и Лесю. Шаль окончательно промокла от сырости и холодного пота.

Леся из последних сил зажмурила глаза: если у нее и оставалась надежда, так на слепоту, ведь если чего не видишь, то, может, того и нет. Только оно было. Было на самом деле. Что-то заглянуло в убежище, шумно задышало, принюхиваясь. Леся и сама чувствовала, как от нее пахнет гнилью и телом, скованным страхом. Живой запах слабости. Дух жертвы. Нужно было открыть глаза, посмотреть на хищника как на равного, показать, что тоже чего-то стоишь. Но Леся не стоила, ничему не была она в цену – скрюченная в грязи, прячущаяся в растянутой шерсти незнакомого зверя.

Тот, что пролез в убежище, гортанно взвыл, протянул лапу и схватил Лесю за плечо. Ее обожгло раскаленной плотью. Чудище было живым, цепким, когтистым. Его кожа, мозолистая, но без чешуи и шерсти, и ток крови под ней – все это вмиг успокоило Лесю. Человек – не зверь, не тварь болотная, не мертвячка, не злой дух. Человек.

Леся распахнула глаза, готовая встретиться взглядом с тем, кто тащил ее прочь из убежища, волок по грязи, больно сдавливая. Но вместо лица – любого, мужского или женского, юного или старого, бородатого, лысого, изувеченного шрамами – она увидела искаженный злобой оскал волка. Его черные глаза смотрели равнодушно, как две блестящие пуговицы. Так смотрят на лежалую тушку зайца, на поломанное дерево, на врага, испустившего дух в моче и рвоте. На приговоренного к смерти, что ведут к ней на поклон. Так смотрят на добычу, поймать которую вышло слишком просто. Так смотрят на того, кто недостоин злобы или сочувствия. Так смотрят на пустое место.

Так смотрел на Лесю тот, кто вытащил ее из-под корней старой сосны. И никогда еще ей не становилось так страшно под чьим-то взглядом.

…Ее тащили через орешник. Волокли по земле, дергали, царапали, больно впивались грубыми пальцами. Мир смешался в клубок из темноты, острых веток, скользкой грязи и камней, что норовили выскочить и попасть под ноги. Земля пошла под откос, и Леся поняла, что они спускаются по скату оврага. Зябкий воздух загустел, стал молочным и плотным. Туман поднимался от дна наверх, клубился хищными щупальцами, тянулся к Лесе, забивался в нос и рот. Поодаль трещали ветки, кто-то недовольный рычал, послышался удар и задушенный стон. Позади раздалось гневное шипение. Значит, схватили не ее одну.

Их всех тащили по склону, подгоняли тычками и скалились. Но шеи оставались не сломаны. Для этого хватило бы одного движения. Раздался бы хруст, кровь бы потянулась струйкой из распахнутого рта. Путь бы закончился на краю оврага, будь на то воля чудища с мордой зверя и натруженными человечьими руками. Но они спускались все ниже, скользили по грязи и мху, обходя поваленные деревья и рыхлые водомоины, пока не достигли дна.