Они стояли на смотровой площадке, на стороне, обращённой к морю, и солнце заливало окна башни ослепительным блеском. Иоанн, скинув плащ, остался в тунике, подпоясанной кожаным ремнём с бронзовой бляхой, которую украшал простой геометрический орнамент. С «чёрными копачами» Олег немного знался – в смутные девяностые выживать приходилось всяко. Бляха была готская. На поясе, в кожаных ножнах обнаружился и короткий меч, судя по форме рукояти – тоже готский. Хорошо же экипировали древних христиан в последний путь…

– Ответь, рус, – словно не услышав просьбы, сказал монах, – в каком году от Рождества Господа нашего Иисуса принял ты кончину?

– В две тысячи девятом.

Иоанн огорчённо покачал головой, потеребил бороду.

– Значит, и за две тысячи лет по Рождеству Он не явился вновь… Слушай же. Я нёс свет истинной веры и просвещения здесь, в Готфии, и достиг на этом поприще немалых успехов. Сам Патриарх Константинопольский учредил готскую епархию, а возле торжища Парфенитов был основан мною монастерион. Однако Готфия давно страдала под властью свирепого иудея – хазарского кагана. И вспыхнуло восстание, и я был с моей паствой. – Иоанн помолчал. – Но увы мне. Восстание было разгромлено, я бежал, позорно бежал в Амастриду, где и обретался четыре года до кончины. А следовало принять мученический венец! Но не дал Господь сил, и за то низвергнут я в пекло сие, и ещё милость Божия, что не в самый страшный из кругов адовых…

Олег ощутил лёгкое головокружение. Иоанн и готы. Готы и Иоанн. Что-то очень знакомое. Очень.

– Где же ты воскрес?

– Не говори так! Не воскрешение сие, но суть наваждение бесовское!.. Отдал Богу душу я в Амастриде. – Иоанн неторопливым жестом указал на морской горизонт, в сторону Турции. – Однако всегда желал быть погребённым в Парфенитах, в родном монастерионе. И вижу, что желание моё было выполнено. Ибо… возник я на склоне Айя-Дага, но ни монастериона, ни чего-либо человеческого там не было! Да, наваждение, Олег, – помолчав, добавил он, – ибо умер я стар и немощен, а восстал – крепок и здрав.

Иоанн Готский, вспомнил он, наконец. Кенотаф Иоанна Готского. Партенит. Санаторий «Крым». Место точного захоронения неизвестно. Причислен к лику святых. Сказать? Нет, не надо. Совсем старик с ума сойдёт. Если, конечно, я не сойду раньше. Поэтому займёмся прикладной лингвистикой.

Опять же в смутные девяностые, во времена всеобщего разгрома он то ли от отчаяния, то ли от любопытства, а то ли просто от нечего делать посещал общество местных эзотериков. Был там среди прочего разношерстного люда и любопытный мужичок – сурдопереводчик, который брался обучить всякого желающего пониманию речи по артикуляции. Олег пожелал, и у него вроде даже неплохо получалось. Можно и попробовать.

– Скажи мне ещё, Иоанн, какой титул носил царь готов? – Олег сконцентрировал внимание на губах монаха.

– Не царь он был, а управитель кагана.

– И какой титул?

– Говорю – управитель.

– Это по-гречески?

– По-гречески. – Монах пожал плечами, выказывая недоумение.

– Прошу, повтори медленно.

– У-пра-ви-тель, – медленно и внятно произнёс Иоанн, и Олег понял: «топархос».

Топарх.

– А по-хазарски?

«Управитель» – услышали уши, но слово вышло совсем коротким, и он без труда разобрал: «пех».

– А по-готски? – не унимался Олег.

– Управитель.

«Феудан»? «Тиудан»? Неважно.

Монах вздохнул, развернул плечи, посозерцал морскую даль. Поправил меч на поясе.

– Ведомо мне, за что низринуты сюда язычница и германец. Снова вопрошаю тебя, рус, – ты за что низринут в пекло?

Задуматься он не успел. В груди возник тугой и жгучий комок, в виски стукнуло молоточками, неведомая и властная сила охватила всё его существо, и сила эта, нет, не говорила, слов не было, но внушала: встань и иди. Во рту пересохло, жара надвинулась стеной, в глазах потемнело. Он зажмурился, затряс головой, силясь отогнать наваждение – не вышло. Где-то на обочине сознания он слышал глухое бормотание Иоанна – монах крестился и произносил что-то неразборчивое.