Разбудили его топот копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики. Самсон Медок своевременно прикрыл ему рот рукой.

Двор грангии заполняли пешие и конные.

– Ну, попали, – проворчал Шарлей, разглядывая майдан сквозь щель между бревнами. – Ну прямо как в говно.

– Неужели погоня? Из Зембиц? За мной?

– Хуже. Это какое-то, холера, сборище. Толпища людей. Я вижу вельмож. И рыцарей. Псякрев, надо же! Именно здесь. В этой пустоши. На безлюдье.

– Сматываемся, пока не поздно.

– Увы, – Самсон указал головой в сторону овчарни, – поздно. Вооруженные плотно окружили территорию. Похоже, чтобы никого сюда не допустить. Да, думаю, и выпустить тоже. Слишком поздно мы проснулись. Просто чудо, что нас не разбудили… запахи; мясо жарят с самого рассвета…

Действительно, со двора доносился все более ядреный запах печеного.

– На вооруженных, – Рейневан и для себя отыскал наблюдательную щелочку, – одежды в епископских расцветках. Возможно, Инквизиция.

– Прелестно, – буркнул Шарлей. – Прелестно, курва! Единственная наша надежда на то, что они не заглянут в овин.

– Увы, – повторил Самсон Медок. – Пустая надежда. Они как раз направляются сюда. Давайте-ка заберемся в сено. А в случае чего прикинемся идиотами.

– Тебе легко говорить.

Рейневан догребся сквозь сено до досок потолка, отыскал щель, приложился к ней глазом и увидел, что в овин вбежали кнехты, к его всевозрастающему ужасу проверяющие все закоулки, протыкающие глевиями даже снопы и солому в сусеке. Один поднялся по лестнице, но на перекрытие не взошел, удовольствуясь поверхностным осмотром.

– Хвала и благодарение, – прошептал Шарлей, – известному солдатскому растяпству.

Увы, этим дело не кончилось. После кнехтов в овин набились слуги и монахи. Глинобитный пол привели в порядок и подмели. Насыпали ароматных пихтовых веток. Притащили скамьи. Установили сосновые крестовины, на них уложили доски. Доски накрыли полотном. Прежде чем внесли бочонки и кружки, Рейневан уже понял, чем дело пахнет.

Прошло немного времени, прежде чем в овин вступили вельможи. Сделалось красочно, посветлело от оружия, драгоценностей, золотых цепей и застежек, словом, от вещей, совершенно не соответствующих неприглядному помещению.

– Зараза, – шепнул Шарлей, тоже прижавшийся глазом к щели. – Надо ж было так случиться, чтобы именно в этом сарае они устроили тайное сборище. Фигуры – дай Боже. Конрад, вроцлавский епископ, собственной персоной. А рядом с ним – Людвик, князь Бжега и Легницы…

– Тише…

Рейневан тоже узнал обоих Пястов. Конрад, уже восемь лет еписковавший во Вроцлаве, поражал своей истинно рыцарской осанкой и свежим лицом, поразительным, если учесть его страсть к перепоям, обжорству и разврату, повсеместно известным и уже ставшим притчей во языцех пороком церковного вельможи. В том наверняка была заслуга крепкого организма и здоровой пястовской крови, потому что другие знатные мужи, даже напивавшиеся меньше и по шлюхам ходившие реже, в Конрадовом возрасте уже обзавелись животами до колен, мешками под глазами и красно-синими носами – если таковые у них еще сохранились. Отсчитавший уже сорок весен Людвиг Бжегский напоминал короля Артура с рыцарских миниатюр – длинные волнистые волосы ореолом окружали его одухотворенное, как у поэта, однако вполне мужское лицо.

– Прошу к столу, благородные господа, – проговорил епископ, на этот раз снова поразив всех звонким юношеским голосом. – Хоть это овин, а не дворец, угостимся чем хата богата, а простую крестьянскую пищу сдобрим венгрином, какой и у короля Зигмунта в Буде не всегда подают. Думаю, это подтвердит королевский канцлер его светлость господин Шлик. Ежели, разумеется, таковым найдет сей напиток.