Потом настало время обниматься. Открыть глаза.

Это терапевтический физический контакт, объяснила Хлоя. Каждый должен выбрать себе партнера. Хлоя кинулась мне на шею и зарыдала. У нее дома было эротическое нижнее белье. Она плакала. У Хлои были масла` и наручники, и она плакала, а я смотрел, как секундная стрелка моих часов совершает одиннадцать оборотов.

В общем, я не плакал в своей первой группе поддержки два года назад. Не плакал во второй или в третьей. Не плакал на паразитах крови, или раке кишечника, или органическом мозговом синдроме.

Бессонница – она такая. Все кажется очень далеким, копией копии копии. На расстоянии бессонницы от мира ты ни до чего не можешь дотронуться, и ничто не может тронуть тебя.

Потом появился Боб. Когда я впервые пришел на рак яичек, в «Останемся мужчинами вместе», Лосина Боб, Боб Сырная Лепешка обрушился на меня и зарыдал. Когда настала пора обнимашек, Лосина двинулся через всю комнату, свесив руки и ссутулив плечи. Прижав огромный лосиный подбородок к груди, моргая красными глазенками, шаркая ножищами, цепляя коленями друг за друга, он преодолел подвал и обрушился на меня.

Огромные ручищи Боба обхватили меня.

Он был качком, сказал Большой Боб. Ах, эта молодость, сперва метандиенон, сначала станозолол, лошадиный стероид. Собственный спортзал, у Большого Боба имелся спортзал. Трижды был женат. Занимался раскруткой продукции. Неужели я не видел его по телевизору? Вся программа по расширению груди – практически его изобретение.

От подобных откровений у меня всегда падает. Понимаете, о чем я?

Боб не понимал. Может, у него опустилось только одно huevos и он знал, что рискует. Боб поведал мне о послеоперационной гормональной терапии.

Многие бодибилдеры колют слишком много тестостерона – и у них вырастает сучье вымя.

Пришлось спросить, что Боб имел в виду под huevos.

Huevos, сказал он. Гонады. Шары. Бубенцы. Яички. В Мексике, где покупают стероиды, их называют яйцами.

Развод, развод, развод, сказал мне Боб и вытащил из бумажника фото самого себя – огромного и на первый взгляд голого, в набедренной повязке, на каком-то конкурсе. Глупо так жить, заявил он, когда стоишь, накачанный и бритый, на сцене, и жира в тебе не более двух процентов, а из-за диуретиков ты на ощупь холодный и твердый, как бетон. Ты ослеп от огней и оглох от шумов в звуковой системе. Но тут судья говорит: «Выставь правую ногу, напряги четырехглавую мышцу и замри». «Вытяни левую руку, напряги бицепс и замри». Это лучше, чем реальная жизнь.

Короткая дорожка к раку, вздохнул Боб. Потом он обанкротился. Двое его взрослых детей не отвечали на звонки.

Лечение вымени заключалось в том, что врач подрезал грудные мышцы и выкачивал жидкость.

Больше я ничего не запомнил, потому что Боб начал сжимать меня своими ручищами, а сверху опустилась его голова. Я очутился в небытии, темном, безмолвном и абсолютном, а когда наконец оторвался от мягкой груди Боба, на его рубашке отпечаталось мое мокрое лицо.

Это было два года назад, в мой первый вечер с «Останемся мужчинами вместе». И с тех пор почти каждый раз Большой Боб доводил меня до слез.

Я не вернулся к врачу. И не стал жевать корень валерианы.

Это была свобода. Полная утрата надежды являлась свободой. Если я молчал, то люди в группе предполагали самое худшее. И плакали сильнее. Я тоже плакал сильнее. Взгляни на звезды – и ты пропал.

Возвращаясь домой из группы поддержки, я ощущал себя более живым, чем прежде. Я не был добычей рака или кровяных паразитов; я был маленьким теплым центром сосредоточения всей жизни мира.

И я спал. Младенцы не спят так крепко.