– Я больше всего боюсь, что мы разочаруемся, – шепотом признавалась Елена Никифоровна. – Так иногда бывает: намечтаешь себе невесть что, а когда увидишь в жизни – разочаруешься. И ведь не потому, что плохо, а потому, что слишком много придумала.

– А если бы не ожидала от реальности слишком много – она бы даже понравилась, – согласилась с ней Евдокия.

«Мать городов русских» предстала перед путниками в холодный, но солнечный день. Город выглядел полуразрушенным и потрёпанным жизнью; городская стена лежала в развалинах, «Золотые ворота», большие в величественные, зияли дырками и были окружены проломами; пустыри и руины чередовались с обитаемыми жилищами. Но всё же преобладали в нём по-южному светлые дома, окруженные безлистными в ту пору садами; эти дома карабкались вверх по холмам, становясь всё выше и богаче, и на самом высоком месте Киева красовалась Святая София – белая, с золотыми куполами, ослепительно сверкавшими под солнцем. Люди ахали, крестились, некоторые падали на колени. Елена Никифоровна не была разочарована: она даже нашла, что разрушения придают городу нечто страдальческое и трогательное. Даша рыдала от счастья.

Все, кроме часовых, оставленных охранять возы посольства, молились в Софийском соборе. Митрополит Сильвестр Коссов говорил послам:

– В моём лице приветствуют вас Владимир Святой, Андрей Первозванный и Печерские подвижники!

Лишь немногие знали о тёмной стороне священного действа и о том, что высшие церковные чины во время молитв и благословений с трудом скрывали злобу. Иерархи православной церкви страдали от польско-литовских властей куда меньше, чем рядовые верующие; война за православие не находила отклика в их сердцах, зато мешала спокойной жизни и равномерному поступлению доходов; мысль же о том, что, возможно, придётся делиться прибытками с небескорыстным московским духовенством, повергала духовенство киевское в глубокую и нелицемерную скорбь. Под разными предлогами митрополит Коссов, архимандрит Киево-Печерской лавры Иосиф Тризна и их единомышленники уклонялись от присяги русскому царю, но Василий Васильевич и Илларион Дмитриевич умели не только дорогие шубы носить. Вежливо и благопристойно, не произнося ни единого плохого слова, высказывая внешнее почтение к духовным пастырям, Бутурлин и Лопухин заставили их сделать всё, что считали нужным.

Из Киева поехали дальше: принимать присягу, утверждать – осторожно и постепенно – власть царя над древней русской землей.

В конце января посольство остановилось в Нежине – в то время большом и шумном торговом городе, ожидая распоряжений царя. Евдокия Григорьевна к тому времени утомилась и пресытилась новыми впечатлениями; она всё чаще думала о Москве, о том, что происходит в её доме, о том, что она только начала всерьёз заниматься делами, а потом внезапно всё бросила и сбежала, о матушке Флоре, о фабрике. Она не ожидала, что поездка окажется такой долгой – почти четыре месяца! За это время всё, что угодно могло случиться – особенно со старой женщиной, которая почти не выходит из дома.

Кирилл сказал ей, что скучает по жене и дочке.

Впервые со времени тягостной сцены в разорённом имении Евдокия решила пооткровенничать со служанкой:

– Даша, хочешь в Москву?

– Пожалуй, да, – ответила Даша. – Но как я тебе благодарна, госпожа! Я теперь и в Москве была, и в Киеве. Сказал бы кто это, когда в деревне жила – не поверила бы.

Молодые женщины гуляли по улицам Нежина. Со знакомыми раскланивались, незнакомые с завистью смотрели на их разрумянившиеся красивые лица и на дорогую, нарядную шубу госпожи Матвеевой.