Толкнул, вошел, тишина, тьмища, лицом влез в паутину. Бооже, как это мерзко.

Расчистил лицо от липких пут, в спальне пустота, ни кровати, ни шкафа, стены пусты. Я осмотрелся, и что-то блеснуло на дальней стене. Шаг, еще шаг, еще два. Приближаясь, вижу, как отчетливо отражается золотистая рама картины. Подхожу ближе, еще ближе, не могу рассмотреть, что на самом полотне. Еще ближе, появляется образ. Это портрет. Ну давай же, глаза почти привыкли к темноте, от картины веет теплом. Массивный подбородок, громоздкие черты на худом вытянутом лице мужчины, с черными длинными волосами, зачесанными назад, руки скрещены на груди, но веки его закрыты, губы пытаются зашевелиться.. Кто-то положил ему ладонь на плечо и тут же, чувствую тяжесть на своем. Поворачиваю взор… отчетливо вижу ладонь..

– Проклятье! – выкрикнул я, внезапный звонок в дверь обволок тело холодом. Резко сел, скинув одеяло. Поднимаюсь и подхожу к двери, еле попав в тапки ледяными ступнями. Прищурив глаз посмотрел. Это доставка, связанная с отделом продаж c места работы. Совсем запустил ее. После легенд родительницы, что работать больше не придется.

Открыл дверь, расписался и торопливо закрыл. Никого не хочу видеть. Прошел мимо зеркала, еще раз взглянул на себя. Так непривычен голубой глаз. Кинул взор на плечо, нет там ладони.. но тревожный холодок еще прогуливался по телу, а тяжесть ладони ощущалась.

– Проклятье, пробило, как в реальности.

Бросил конверт на диван и вернулся в кровать. Закутался с головой, лег на бок, досмотреть бы сон. Подремав часа три, не влился в сон-обман. Стало знобить, словно тело выжимало, как постельное белье перед тем, как встряхнуть и пустить по ветру, зацепив за веревку на морозе.

Вставай Артем, соберись. Снова стал звонить телефон, так и хотелось сказать: ну, принеси себя сам. Не мог даже пальцем пошевелить. Глядя на звонящий телефон задремал еще, не в силах подняться..

Проснулся глубокой ночью. На улице пыль сеет дождь. Все прячутся от сырости. А я, наоборот, немного взбодрившись, поднялся, потянулся, оделся, взял старый зонт-трость и собрался на прогулку. Проверил пропущенные: два раза Алла Богдановна, три раза братец и двадцать с несохраненных.

В подъезде, выкрашенном неряшливо синей краской только и слышны мои шаги, торопливо спускающиеся вниз по усыпанной окурками лестнице, в унисон с капающим дождем. Распахиваю ржавую с облупленной краской дверь подъезда, толкнув зонтом, она со скрипом открывается, впереди занавес ливня.

Шаг за порог, раскрываю зонт и встаю под него. Где-то вдали звуки проезжающих машин, наехавших на глубокие лужи, расплескав их до основания. Над двором мигает один единственный фонарь, источник искаженного желтого света, от которого ноет мой единственный зрячий глаз. Многоэтажки в грязно-сиреневом цвете.

Дождь ускорил ход и постукивания втрое участились на зонте, не торопясь направился в сторону старенькой площади, обошел ее слева, еще пятнадцать минут хлюпаний по лужам, вошел на Городское Южное кладбище округа «Липки».

– Папа, бабушка, я иду, – прошептал монотонно, подгоняя себя, будто ругая за долгое отсутствие и мимолетные мысли ухода к ней, после всего пережитого. Даже тьма не собьет меня с пути, и вот она, оградка деда, справа супруга, слева сын.

Присел на промокшую скамью, скрестил ступни, наклонил голову в бок и стал всматриваться в потертые фото на памятниках. Ветер слышно целует замерзшую кожу каплями дождя.

– Я пришел, папа, – ломающийся голос растерялся в тишине. – Прости, что предал. Прости, что пошел снова к ней, поверив, что нужен, – единственное что смог вытолкать, затем связки словно окаменели и я нем.