Бочку большую в хату служивые затащили, ворчали дюже, когда по ступеням высоким вверх волокли – мол, не по чину старосте, пять ступеней иметь, когда, всего-то одна и полагается. Недовольными выглядели вояки жуть! От того и пыхтели они, да на баб покрикивали грозно, лишь Елену ни криком, ни взглядом не задевая.

Лекарь тут же стоял. Бдил зорко. Наблюдал и процесс контролировал и температуру воды пальцем измерял, а то, как бы не ошпарили сироту ненароком бабы-дуры ненавистные. Ишь, как взглядами щиплют, шкуры завистливые! Попортят девку, а отвечать кому? Целителю? На его попечение сия отроковица оставлена.

Вот и окунули Арлену в парящую горячим паром бадью с головой, а она и не против вовсе. А очень даже и за!

Какое блаженство по всему телу разлилось! Благодать, отрада, как будто в джакузи лежишь и балдеешь!

«Джакузи?» – вот ещё одно, знакомое-чужое словечко. Елена покатала его на языке, будто пробуя на вкус и позабыла. Потом, всё – потом, после того, как решится вопрос с её невинностью.

Шампунем здесь и не пахло. Голову ей мыли душистой травкой, которая, размокнув в горячей воде, пенилась, что твой гель. Ополаскивали пышные волосы настоем духмяным, из трав незнакомых. Елена название травы спросить постеснялась, но пахло здорово! Мигом голова чесаться перестала, да и запах пота застарелого ушёл.

Благоухала теперь сиротка, точно майский луг – остро, пряно и вкусно.

Лекарю понравилось – вона, рот до ушей растянул пузан, лыбится умильно.

– А-а-а! – догадалась Елена – Это он на Улькины ноги загляделся, от того и лыбится. Ноги у Ульки красивые – длинные, от ушей, загорелые, бёдрами крепкие! Вон, девка и юбку подоткнула за пояс, чтоб не мешалася, значится. Обтирает Елену старшая старостихина дочка со всем старанием, а лекарь пялится на телеса её.

Не в старостиху дочка пошла, точно. И не в старосту – вон, пышная какая, круглотелая! Знать, в молодца заезжего. Может, в купчика какого, городского, да скорого. А, что? Небось, принято в Больших Гульках девок на сеновал тягать, коли монетка лишняя у бравого молодца в кошеле зазвенела. Девки-то, звон монеток, куда больше чего иного любят. Про то, всем ведомо.

Обтёрли Елену насухо, кожу разогрели и все сразу же увидали, что кожа у сироты убогой, белая, нежная, как у барыньки, что стан – тонок, а груди – красивы, как яблочки наливные. И вся она, словно бы светилась от чистоты и удовольствия.

– Уродился же цветочек! – лакомо облизнулся целитель – Смог же господин разглядеть под тряпьём убогим красоту чудную! Повезло девке – станет герцогу постель греть, мягко спать, да есть сыто. А, коль ребёночка родит сподобится, то, глядишь, хуторок какой на прокорм ей с бастардом вельможа выделит, от щедрот своих!

О прокорме и хуторке, тем более, о рождении бастардов от герцога, Елена и не помышляла. Ей очень нравилось, давно забытое ею, ощущение чистоты и свежести. А что глазеют на неё во все глаза, так не жалко. Представим, просто, что на пляж нудистский пришла, дабы развлечься, да статью своей похвалиться.

«Пляж? – спохватилась Елена – Нудисты? Что за блажь такая странная в голову лезет?»

И опять засуетились девки вокруг Елены, ногами босыми затопали, а старостиха поодаль стоит, лицо унылое вытянув – девки, наряды значится, из сундуков вытянули, приданое своё. Жалко, конечно, но кто в здравом уме с герцогом спорить-то станет?

Елена в наряды те взглядом впилась, веря и не веря. Платьев-то сколько! На троих старостиных девок целых шесть! Разных цветов и фасонов! Вон, то, светлое, в цветочек мелкий, в самый раз Елене будет, пусть и длинновато! Так носят все длинное. Принято в краях этих подолами навоз с земли собирать!