Опять бить меня?

Но бить меня сейчас некуда, во мне не осталось ни одной живой клетки, ни одного чувственного места, разве что голова. Но голову пока не трогают.

Какой ему толк во мне таком?

Только силы свои зазря израсходует.

Я мертвяком лежал спиной к шагам и просто считал их: – раз-два-три-четыре, поставил, произведя соответствующие звуки, миску, двиганул ее; миска, крутясь, отползла. На ее место встала кружка, упал сверху кусок хлеба. Разворот на пятках и опять шаги: – раз-два-три-четыре.

Замок поставил на свое место надежную дверь, и в камере, защитившейся от этого страшного человека, враз стало больше простора для жизни. Теперь я не боялся выпускать наружу свои мысли – их некому считывать, а за дверь они, обессиленные, не утекут.

– Почто оне били меня?

Ужели я пропустил что-то важное, что было мною или мне сказано? Не можно же просто так, ни с того, ни с чего?

Память искала и не находила никакой зазубрины, за которую могла бы ухватиться.

– Сказал что-нибудь?

– А мне зачем? – в словах неприкрытое удивление. – Я и не спрашивал.

– Дык, а это? – оторопело поперхнулся вопросом Пахом. – Чё ты тогда?..

– Завтре у его свиданка со следователем. Вот я и готовлю мясо к разговору.

Перед моими глазами всплыл текст, который я грифельной кровью на листы рисовал.

О ком такими словами он говорил?

О неизвестном страдальце из соседней камеры?

Или вообще о всех безымянных, заживо здесь погребенных?

Можа, это у их как предупреждение – побили, поломали – жди свиданки?

– Думаешь, оклемается до утра?

– Утров на его жизни еще много будет, до какого-нить обязательно оклемается, – изобразил подобие смешка Ургеничус. – А и не оклемается, не велика потеря.

Похоже это на меня?

Подходит под меня?

Но я ж не арестованный!

Я здесь по заданию редакции!

Могли они перепутать и чужое мне щедростью своей отвесить?

– Так у тебя все, что ли, с этим?

– А чё, кто-то еще на очереди? – по-еврейски вопросом на вопрос отреагировал.

– Ну, есть.

– Энтот? – удар сапогом в мою дверь.

– Не-а, – лениво возразил, – напротив этого в журнале пока ничего не записано.

– Вот! Ничего не записано! Ни-че-го! Не записано… Но щедро отвешено.

Я вспомнил, как еще намедни меня обласкали уважением, покормили вкусной кашей и отпустили помыться. И успокоил себя маленькой надеждой.

Разберутся.

Как есть придут знающие начальники и поставят где надо жирные точки.

– А нам все равно, записано или нет.

– Ну, дык, понятное дело.

– Ё-моё! – охолодел я. – Напротив меня ничего не записано. Но я-то, выходит, там записан?

Как?

Кем?

На какой ляд?

Я не мог больше лежать. Все мое замученное естество всполошилось и заставляло усиленно искать объяснения.

– Что там записано, по какой графе? Почему я, сам и своими ногами пришедший сюда, должен быть записан в какой-то журнал?

6

Мелкой тряской задрожал жалкий свет в коридоре. В другой, не в моей и не в соседней камерах, заработал Молотобоец.

Удары, крики возмущения, опять удары, стоны…

Они не стеснялись присутствия чужого, то есть меня! Они просто не считали меня за свидетеля их страшных дел, открыто вершили свою изничтожающую работу. А я вслушивался в тучные звуки и, мелкотный, думал обнадежено – слава богу, не моя очередь, ко мне ноне не придут ужо.

Легче всего было находиться в позе эмбриона. Так я и спрятался под пальто, заняв самый мизерный клочок казенного места на шконке.

Выстроив глухую защиту от внешнего мира, я зацепился за одну удобную мне маленькую мыслишку и крутил ее.

– Вчера я был свободен. Не в том смысле, что я был на свободе, нет, я здесь был. Но был, помнится, совсем один. И даже двери все были нараспашку.