– Я приехал его забрать.

– Буба! – взмолился начальник. – Оставь еще на несколько дней парня! Чудесный малый! Как играет! Как поет! Как пьет!

– И давно вы гуляете?

– Нет, всего десять дней.

Емельян слез со стола, поцеловал отца и спросил:

– Может, мне задержаться на несколько деньков? За меня не беспокойся! Ребята доставят меня домой на машине!

Если ситуация в отделении милиции ошеломила Бориса, то в других случаях он сам мог кого угодно огорошить. Он считал: чем невероятнее будут его слова, тем охотнее ему поверят. Зарубежные поездки у многих эстрадных артистов вызывали повышенный интерес, в особенности кто и что привез. В программе, в которой выступали Сичкин, Миров и Новицкий[9], участвовал один акробат, особенно активно интересовавшийся иностранными гостинцами.

Емельян Сичкин

– Я, – сказал Буба, – решил не мелочиться, не брать шмотки, привезти хоть одну, но крупную вещь. Купил дирижабль.

– Шутишь? – глаза коллеги полезли на лоб.

К разговору подключился Миров:

– Дело, конечно, ваше, но не понимаю, зачем вам сдался дирижабль?

После слов коллеги акробат уже не сомневался в правдивости истории:

– А где он находится? Во Внуково?

– Если бы. В Конотопе!

Миров вновь заметил:

– Борис! Не обижайтесь на меня, но это глупость!

– Полностью с вами согласен, Лев Борисович. Глупее ничего придумать нельзя. Плачу за стоянку тысячу рублей в год. Во время отпуска мы с женой едем поездом до Конотопа, там берем такси до аэродрома. Сколько денег! А пока надуешь этот проклятый дирижабль, сколько сил надо!

– Да продай ты его!

– А кто купит? Кто захочет возиться? Непростительная глупость! Если бы не этот проклятый дирижабль, сколько бы я мог купить угля!

– А уголь-то вам зачем? – спросил акробат.

Ему никто не ответил. Все хохотали…»

Как и любому отцу, Борису Михайловичу пришлось пережить немало беспокойных часов, воспитывая гениального сына. О проблемах переходного возраста у Емелюшки Борис Михайлович вспоминает, как всегда, с юмором, но сквозь его тонкий, как никогда, покров просвечивает настоящая душевная боль и страх возврата тех неприятных моментов.

«У Емельяна абсолютный слух. Занимаясь музыкой, он делал большие успехи и был гордостью музыкальной школы. Мы не знали горя. Когда он поступил в музыкальное училище, попал в компанию подонков. Сын начал выпивать, драться, пропадал на неделю. Короче – кошмар. Ему было шестнадцать лет – переходный возраст. Он метал ножи в дверь ванной. Когда она начала напоминать решето, перешел к другим дверям. Потом он начал упражняться с топором. Я бросил театр, перестал сниматься в кино, ездил по всей Москве его искать. После очередного мордобоя в училище его собирались отчислять, но появлялся я, устраивал там шикарный концерт, и его оставляли. Я из училища не уходил, на все праздники устраивал им концерты с самыми популярными артистами. И только это его спасало от отчисления. Нервы были на пределе.

Переходный возраст у Емельяна продолжался. Я был беспомощен и не знал, что предпринять. В это время я снимался в кинофильме “Человек играет на трубе”. Поэтом в этом музыкальном фильме был Политанский. Когда он узнал о моей трагедии, сказал мне:

– Борис Михайлович, считайте, что вам очень повезло. Я вам помогу. У меня есть друзья – семейная пара врачей и педагогов, которые специализируются на трудновоспитуемых детях. У них вышло семь книг. Они – кандидаты наук и лауреаты государственных премий. Я заказал шикарный ужин в ресторане Дома литераторов, с нетерпением ожидая встречи с этими выдающимися людьми. Сели, выпили, закусили, разговорились. Я подробно рассказывал о Емельяне год за годом и наконец дошел до этого страшного эпизода. Ученый-педагог что-то отмечал в блокноте, кивал головой в сторону жены, которая в ответ улыбалась. Я видел, что они понимают друг друга с полуслова. Я был весел, шутил, надеялся, что скоро мои мучения с любимым сыном кончатся, мы продолжали пить. Поэт Политанский улыбался мне, показывая большой палец. Мол, не беспокойся. Просидев вместе в ресторане часа два, я спросил их: