– Мам, Глеб идет!

Может, ей это только казалось, но Клава тоже стала замечать.

Ребята так хорошо ладили, что даже представить их по отдельности было нельзя. Вечером они вместе с Лёвой хором звали Лену:

– Елена, домой!

И это было бескомпромиссное домой, не мамино и не папино, и Лена на них очень злилась. Так хотелось еще погулять. Она дула щёки и, нехотя шла, словно сама собиралась, а не её позвали. Боря дразнил ее:

– Дуйся, дуйся – скоро лопнешь!

А Глебу было жалко Лену, он никогда никого не подначивал, так делал только Боря, и по этой особенности, так же можно было отличить их. А проще всего было за столом или в школе на чистописании – Борис ведь был левшой.

Лена скидывала чёрную беретку, тёплую фуфайку, потом резко сбрасывала ботинки, снимала тёплые шаровары, которые одевались под юбку, и, всё ещё хмуря брови, садилась за стол со всеми. Ели картошку.

– Завтра Лиза с Федей и с ребятами приедут, и Вера с Колей собиралась, – вспомнила вдруг Клава.

Лиза старшая Клавина сестра вышла замуж за Федю Балакшина и их дети: Нина и Вова дружили с ребятами, часто бывали друг у друга в гостях, жили они на Красносельской. Дядя Федя, как зовёт его бабушка, был очень добрый, работал он, кажется, тоже на каком-то заводе, бабушка так и не вспомнила, она только всё повторяла: «Он был очень добрый». И, правда, на всех сохранившихся фотографиях у него такое добродушное лицо. Он носил фуражку и оттопыренные уши забавно торчали по бокам, словно дядя Степа из детской книжки, он широко улыбался. Такая же улыбка была у Вовки, у его сына, он ровесник Левы, а Нина года на два помладше. В прошлом году ей исполнилось девяносто четыре, она каждый день звонит моей бабушке, они подолгу болтают, правда, она почти уже ничего не помнит или не хочет помнить.

Клава ставила тарелки и принесла ложки. Завтра Лёве исполнялось четырнадцать. День рождения отмечали редко, в основном собирались по церковным праздникам, обязательно отмечали Пасху и Рождество. Бабушка не помнит дни рождения родителей, но именины, день Ангела, мамин – 31 мая и папин – 2 июня, а следом ее, Елена – 3 июня, помнит хорошо, всегда отмечали, собирались все вместе. А Лёве повезло, у него день Ангела совпадал.

– Пап, ты купишь мне гитару?

Лева давно просил. Хотел научиться играть. Но Алексей не спешил с ответом, дожевывал, запивал. С деньгами было туго.

– Посмотрим!

Лёва едва сдержал радостную улыбку. Это «посмотрим» от отца было всё равно что твердое «да».

Гитару привез Коля Критский, Верин муж, он аккомпанировал певцам, преподавал, ему как пианисту достать гитару ничего не стоило. Они приехали вместе с Шуриком и Колей.

Вкусно пахло мамиными пирожками. Клава пекла постные пироги с капустой, с картошкой, с вареньем, получалось бесподобно. Мой папа до сих пор рассказывает мне про эти пироги, в детстве, когда он жил с бабушкой, она тоже часто делала их. Сколько он потом не пробовал пирогов – таких никогда больше не ел. Как она их делала? Рецепта не оставила, а может, никто и не просил. Клавдия хорошо готовила, и даже больше, чем хорошо, ведь тогда приходилось буквально из ничего.

Сели за стол, старый деревянный, круглый, он стоял посреди комнаты, ребята вытащили с утра. Сели, как это обычно бывает, и дети, и взрослые, все вместе, сначала говорили о погоде, о каких-то знакомых и всяких мелких делах, потом выпили и разговоры стали открытее и острее, дети к тому времени, нахватав пирожков в карманы, уже повыскакивали из-за стола. Лёва с Вовкой сразу ушли по своим делам, взрослые и независимые. Борис и Глеб с девчонками лазили по чердаку. Юрка Карцев кричал, что нашел что-то такое, такое, что и описать не мог, но за пирожок согласился показать. Под старым сундуком лежали пожелтевшие листы жандармских донесений. Некоторые были датированные, другие перечёркнутые, начинались они одинаково, от такого-то августа 1900 года или 1903-го, а одно было 1856-го, а потом шли исписанные пером страницы, там говорилось, что Петр Иванович Кожемякин напился; Авксентий Григорьев украл лошадь у Еремеева; Фрол Митрофанов увёл корову со двора Мироновых…, а еще про то, кто кого оскорбил, подрался и тому подобное, и о политических было, что такой-то ведет себя странно, посещает кружки или организации … столько ещё всего. За подписью жандарма Ивана Вагина, выведено аккуратным каллиграфическим почерком, такой же красивый почерк с завитушками был и у деда Алексея, передался от отца или всех так учили тогда. Детям все эти надписи были непонятны, чувствовалась лишь какая-то тайна, загадка и потому тянуло и было интересно, разгорелся спор, кому отдать бумаги. Боря, увидев подпись деда Ивана, кричал: