Одна из неумных и подлых людских привычек – выбрасывать окурки вместе с влажными объедками, после чего эту табачную кашу курить уже невозможно. А сушить – где их сушить?.. Но десяток длинных и сухих бычков находится. А вообще курево надо собирать в урнах на автобусных остановках – поздно вечером, а то утром дворники их опорожняют.

Из полезного я несколько раз находил ножи, их или терял, или менял на выпивку. Ложки, вилки, щербатые чашки, рваные скатерки. Держать негде. Только то, что с собой в сумке.

А вот одежда – все одеты с помоек. Кепки, куртки, джинсы, рубашки, любая обувь, футболки, трусы – все есть. Простирнуть, починить – и одет будто из магазина.

Сегодня случай мне выделил две как новые, целые и стираные сорочки. Кому-то, значит, надоели, или из моды вышли по его мнению. Я завернул их в пакет почище и пошел к Барсуку. Резво пошел, как верблюд на водопой, чем ближе к цели – тем быстрее.

Денег Барсук никогда не платит. Он истинный бизнесмен. Когда бухло у тебя перед носом – отдашь что угодно.

– Сэконд-хэнд на Пушкинской закрылся – куда я их теперь дену? – начал он канючить, ломать комедию.

– Слушай, почему всем барыгам не дать одно погоняло – Паук? – спросил я.

– Придумай чего поновей, это ты меня каждый раз спрашиваешь.

– А ты каждый раз не отвечаешь.

– Смотри сюда – видишь: манжета протерта?

– Совесть у тебя протерта. Какая манжета?! Нинуля же на рынке от тебя торгует, эти рубашечки по стошке улетят быстрей голубей!

Он сидит в кресле, гадина, в подвале своем дворницком, и барахло вокруг навалено горами вдоль стен. Говорят, в районе ремзавода у него четырехкомнатная квартира и любовница из стриптиз-клуба. А кресло старинное, высокая спинка мореного дуба резного, и кожа свиная потертая бронзовыми гвоздиками окантована. Отреставрировать это кресло – цены ему не будет. Из-за этой шикарной норы его Барсуком и прозвали.

– Трубы горят? – глумится он.

А ведь один удар ребром ладони по горлу – и покойник. Да ведь найдут, вот в чем беда. Вру, не найдут, на хрен он ментам сдался, прижучат первого же попавшегося бомжару, и дело с концом. А кому потом товар сдавать будешь?..

– До тридцати семи лет я вообще не знал, что такое головная боль, хоть с похмелья, хоть на ринге, – душевно жалуюсь я, строя отношения.

Барсук запускает руку в ларь, заменяющий ему письменный стол, и достает голубоватый пластиковый флакон 0,7 «Help» – стекломоя. Цена его полтинник, и от него два месяца назад загнулся Узеня.

– Вот спасибо, – говорю я. Это изопропилен, технический спирт, сто грамм – а следующую сотку уже пьешь нектара в райских кущах. – И дуста на закуску, да?

– Че рыло-то воротишь, – бурчит он. – Люди берут, не жалуются.

– А ты часто слышал, чтоб покойники жаловались?

– Так а че те надо? – кривится он, но убирает свой яд и ставит на ларь розовый лось он. Экономный парень. Девяносто пять грамм – по сорок пять рублей за флакон, если место знать.

Я забираю флакон и обратно одну рубашку.

– Куда потащил?

– Один флакон – одна рубашка. Два флакона – две рубашки.

– Нет у меня больше розового! Зайди завтра – отдам.

– Ты – отдашь?! Рубашечка, кстати, – чистый хлопок, смотри.

– Ну нету, честно говорю.

– Давай чего есть!

Барсук правильно прикидывает силы и расклад и добавляет флакон «Ландыша» – восемьдесят пять грамм, цена та же, кпд тот же: семидесятиградусный нормальный спирт. В аптеке это все в полтора раза дороже. Если есть. Если пустят. Если дадут…

Время к двенадцати. Солнышко вышло и греет. Бабье лето, тепло. Стена нагрелась, и сидеть, прислонившись спиной к теплым кирпичам, приятно. Кусты закрывают до окон первого этажа, листья еще не все облетели, и я здесь отдыхаю в собственном саду. Недалеко воробьи чирикают, на детской площадке мелкие галдят, из форточки вверху справа борщом тянет. Мысленно я ставлю Богу свечку: вот и еще день жизни. Когда быть лучше, чем не быть – чего еще надо?