Едва всё наше семейство высадилось, впереди дёрнулись платформы, лязгающий звук набежал на нас, и вот уже тронулась и поехала прочь наша родная платформа, наш дом без крыши, но всё равно дом, в котором мы жили и спасались от фашистов, и ехали на восток две долгих недели.

Мы остались на путях одни, и стало нам тревожно и сиротливо, хотя впереди маячило пристанище, ведь иначе ни за что бы не покинули мы своей платформы, а вместе со всеми беженцами ехали бы дальше на восток, до конечной остановки. Но у нас была здесь цель. Мы взяли за лямки свои мешки и полезли под вагоны, чтобы выбраться к вокзалу.

По пыльным улицам, булыжнику и раскалённому асфальту мы дотащились до зелёного дворика, внутри которого притаился двухэтажный дом.

Именно такой он и проступал смутно в моём воображении в то короткое время перед сном, когда в темноте на подрагивающей платформе уменьшалась тревога, когда не надо было ни скатываться под откос от налетающих «юнкерсов», ни бежать с чайником к водокачке, ни думать обо всём этом среди тесного, галдящего табора на платформе. А можно было думать о том гостеприимном доме и о тех людях, которые жили в нём.

И вот он оказался точно таким, каким я его воображал, – добрый, уютный, с загадочно поблескивающими окнами. На первом этаже они были у самой земли. Это тоже мне понравилось – ведь стёкол касались кусты сирени и бузины. Там, под окнами, в кустах царили тень и прохлада.

Это я отмечаю особо, потому что на платформе нас мучило солнце. И даже последний час, который мы провели на ногах здесь, в городе, мы тоже страдали от жары. Хотелось пить, хотелось в тень. Мы устали, мы пропотели. Я уже не говорю о том, что за две недели нас и пропылило, и пропесочило, и проуглило – как ещё точнее выразиться? – ведь всю гарь и несгоревший уголь от паровоза валило на нас.

А в глубине двора под деревьями и кустами таилась прекрасная, прохладная чащоба для игр. Две мои сестры смотрели туда же, их одолевали те же чувства. А брат был слишком мал, чтобы присоединиться к нам. Он беспокойно таращился на дверь дома, за которой исчезла его мать, моя тётка. Ему уже казалось, что её слишком долго нет. В этом он был прав, паршивец, и уже собирался зареветь. Но тут показалась тётушка. Она медленно прошла по кирпичному тротуару от дверей к лавочке, которую заняла наша изнурённая команда, и опустилась рядом с моей матерью.

– Ну что? – спросила мама, и я почувствовал в её голосе тревогу, и эта тревога передалась мне.

Кажется, на самом деле чересчур долго пропадала тётушка в доме, и слишком растерянным было её лицо.

Мама догадалась.

Как потом я узнал, она не очень-то надеялась на сердечность родственников мужа своей сестры, но и она не могла предвидеть всего.

Тётушка долго молчала.

– Не пускают? – упавшим голосом спросила мама.

– У них уборка, – ответила тётушка.

– Ты скажи, мы только на одну ночь, мы подыщем жильё…

– Я говорила.

– А кто дома?

– Нина.

– У нас ведь дети.

– Я говорила, – сказала тётушка и заплакала.

Она была ошеломлена. А кроме того, как я теперь понимаю, чувствовала свою вину перед нами. Ведь это она, узнав, что наш эшелон поедет через Куйбышев, уговорила сестру не ехать на Урал, а высадиться поближе: как-никак тут родные, брат мужа с семьёй, уж на первое-то время приютят, да и вообще лучше остановиться в городе, где есть родственники.

– Надо подождать Николая, – сказала тётушка.

– Нет, – резко ответила мама, – это теперь ничего не изменит. Она ведь даже не вышла к нам.

Возможно, всего драматизма нашего положения я тогда не понимал, то есть поведение какой-то нашей якобы родственницы воспринималось мною не так остро, как взрослыми. И уж наверняка я тогда, в первый момент, в отличие от мамы и тётушки, без паники подумал о том, где мы найдём это «жильё», где вообще будем ночевать в этот раз.