Итак, «веха». Событие в твоей жизни, когда начинаешь задумываться о смыслах. Событие, которое вспоминаешь через много лет, как самое значимое. Которое причисляешь к этим самым вехам. Это, скорее, не событие, как таковое. Это цепь событий, объединенных в одну большую Веху. Веху из осознанного детства. Осознанного – это когда осознаешь, что, детство-то – на исходе, что за этим этапом в жизни наступает какой-то новый неизвестный этап. Еще не взрослый, даже не юный, но уже более самостоятельный. Этап, в котором ты сам, без посторонней помощи определил себе первую в жизни «веху». Ты ее определил, обозначил. Ты дал ей название. И с гордостью зафиксировал, что в таком-то году, в таком-то месяце, при таких-то обстоятельствах… И так далее. В общем, я определил для себя первую в жизни значимую веху. Такой вехой, на двенадцатом году жизни, стало посещение мной одного замечательного города. Волшебного, сказочного города. И не потому, что я встретил в этом городе волшебников или сказочников. Этот город стал волшебным, потому что он и есть – самая первая веха. И, можно сказать, главная на тот момент.

Итак, речь пойдет о Таллине. О «моем» Таллине. Таллину тоже предшествовало ожидание. Его ни с чем не перепутать. Таллин для меня тоже был, в своем роде, первой утоленной жаждой познания. Таллин разделил мою короткую жизнь – на «до» и «после». Расскажу о «своем» Таллине глазами ребенка. Ребенка – того, нашего поколения. Советского хрестоматийного школьника, стремящегося, хоть на минуточку, хоть, сквозь щелочку, заглянуть «туда». О чем читал, о чем слышал от других, и о чем грезил в самых дерзких мечтах. Таллин был для меня своебразным мостиком, шлюзом, карантинной зоной. Перед тем, как я, спустя много лет, наконец попал «ТУДА»…

*************************************************************************************

…Долгожданный отпуск родителей. Большой. За два года. Для жителей Дальнего Востока, плюс отгулы и несколько дежурств с Добровольной Народной Нружиной – это больше, чем целое лето. Отпуска родителей я ждал больше, чем собственных каникул. Потому отпуск родителей – это, всегда, очередное сладостное томление, за которым неминуемо следуют: аэропорт, самолет, девять часов в небе, и… полный комплект! Зеленые деревья, теплые реки, жаркое солнце, помидоры, черный хлеб, бабушкины пироги, поезд, пляж, море и персики.

Я точно знал, что у кого-то из моих сверстников были такие родители, которые посвящали все девяносто дней отпуска – отдыху. В моем случае, из трех летних месяцев отдыху уделялось от силы две недели. Плюс календарные воскресенья, и то – не всегда. Остальное – огород, парники, или, как их называла бабушка – «шаланды» и прочие хозяйские заботы. От постройки нового свинарника – до ремонта гаражных ворот.

Итак, две заветных недели. Одна неделя – естественно, море. И только ради меня. Морская вода, жара и витамин «D». А вместе с ним и остальные витамины. Всё, как у большинства советских детей. Это было совершенно неинтересно. Однотипные рассказы о ночных купаниях, демонстрации «разницы» от загара, битвы рекордов по заплываниям за буйки и прочая белиберда… Другая неделя имела практический смысл. И это – обязательная процедура удовлетворения страсти советского «вещизма», неминуемо возникавшего при тотальном дефиците. Каждая советская семья решала этот вопрос по-своему. Партийных руководителей и крупных начальников я не беру. У них были свои распределители. Я – о простых советских гражданах. У кого-то – родственники жили в национальных окраинах, где снабжение было налажено получше. А кто-то проводил часы, дни и недели в бесконечных очередях, чувствуя, что и где появится. И тем самым находился «на плаву», то есть, «не хуже других». Для моих родителей этот вопрос решался, либо – взятием Москвы, либо – набегами в подмосковные городишки, полузакрытые научные центры, в которых постоянно что-нибудь продавалось. Но был еще один способ. Это – поездки в Таллинн. Культурно-познавательные плюс тотально-покупательные вояжи. А тотально-покупать – это значит, покупать – все! От костюмов, сапог, курток и домашних тапочек – до кухонных принадлежностей, баночного пива, сигарет и специй. За этим мои родители и стремились в Эстонию. В те годы Эстония была почти заграницей. Точнее, была, фактически, заграницей. Эстонцы жили по другим по другим правилам. Разговаривали на непонятном, неславянском языке. Эстонцы считали себя наследниками тевтонских рыцарей, когда-то были частью Ливонского ордена. Эстонцы были под датской и шведской короной. При этом, тяготели к Финляндии. О русском политическом влиянии эстонцы предпочитали умалчивать. Единственное, что отличало Эстонию от цивилизованной страны – это наше, то есть, русское присутствие. И это их безмерно раздражало.