как нелепый фокус,
в глаза заглядываю, слушаю твой голос.
Роса по пальцам
шариками бродит,
глаза печалятся и в сторону уходят.
Но небо слышит, верует и видит:
вчера не вышло —
сегодня выйдет!
* * *
Душный день, а потом – телеграмма, но рано
говорить о неведомо близком и странном.
Пусть в зеленых потемках дымит сигарета,
все равно я, наверное, завтра уеду.
И в кустах,
по мостам,
в перелесках,
в лесу
зааукает эхо
не в такт колесу:
«Так не делают! Зря! Позабудь!» Но заря
вдруг осветит мой путь и согреет меня.
А на влажном песке,
как на белом панно,
будет след, будто пролито было вино.
И такой же неясный обманчивый след
эхо жизни
проухает
глухо
в ответ.
Астериск
Преломляются лучи света,
в острых гранях, как огонь, блещут.
Замечательная вещь – лето,
замечательно любить вещи.
Над водою рыжий лист кружит,
нет в душе ни тоски, боли.
От восторга и любви ужас
проступает, как налет соли.
Солнце пляшет на углах камня,
разбиваются лучи света.
Это долгая, как век, память,
это краткое, как час, лето.
И сгорает в яростном сонме,
падает, как в каменоломню,
эхо дальнее:
помни… помни…
отзвук, бьющийся:
помню… помню…
Море. Утро
Темно.
Трава.
Фигуры пней.
Вопит сова,
а вслед за ней
вопят опята:
«Опять полпятого!»
Ночь стынет в листьях, а я иду,
и тонким свистом
зову сову.
Шныряют тени, как кошки ночи.
Я верил этим слепым пророчествам
и вышел
к морю.
Шуршащим следом
песок тревожу,
а море бредит
о лунных грошах,
и на причале
живет печаль.
Волна качает плечами тали,
раскинув всюду
свою вуаль.
Скользя по гальке
смоленым днищем
большие лодки
скрипуче дышат,
а куст рябины
не опалим.
Во тьме маячат,
как свечи, мачты,
туман, как дым.
Я возвращаюсь.
В лесу опята
вопят:
«Полпятого!
Опять полпятого!»
В проливах ночи
я шел без лота.
Ну что ж,
Допустим…
Я заработал
немного грусти.
Море. Ночь
Вызвездило.
Снега хруст.
Пригвоздило
тенью
куст.
Берег моря. Лед и снег.
Верю, чуден человек.
И от мысли этой светлой
знаю – скуки в мире нет.
На снегу
черный след.
Берегу
твой ответ.
Он неясен,
но я знаю —
мир прекрасен!
И как в мае,
я зароюсь,
как в листву,
в твою жизнь,
в твою судьбу.
Вызвездило.
Снега хруст.
Пригвоздило
тенью
куст.
Я мечту нашу большую
берегу на берегу.
* * *
На склоне стольких лет
пращой в ответ: «Прощай!»
Единственный совет:
«Забудь! Не приезжай».
По рощам стелет след
пороша,
вороша
заезженный портрет
замерзшего дождя.
А ветер злобно бьет
в стеклянные зрачки,
где намерзает лед
обидных слов и притч.
И под твоей рукой,
от боли завизжав,
калитка мнет покой,
тоскою сумрак сжав.
И спазмы горло жгут
резиновым жгутом.
И все-таки я жду:
вдруг снег пройдет дождем,
вдруг ветер вкось влетит
в оцепеневший сад
и сразу прекратит
метельный
снегопад.
* * *
На дворе дворники
говорят: «Снега…»
Этот древний спор никак
опять о двойниках.
А снега прозрачны,
а снега призрачны.
Шелестят о счастье
звезды светом призм ночных.
Кто я? Вестник чьих
слов? Как отвечать?
На площадках лестничных
страшно встречать
тень твою и спрашивать:
по какой причине
сумерки донашивают
черные личины?
О весенних лужах
думать не хочется.
Только снег нужен
ветром всклокоченный.
Средь снежинок звездных
нахожу звезду мою,
о которой в грозные
только ночи думаю.
* * *
А она говорила: «Плохо…»
и хотела плохой казаться.
Даже снег почернел, как порох,
от подобного святотатства.
Говорила: «Не жди последствий,
ах, пора тебе измениться!»
А проверили – это детства
бьют серебряные копытца.
На поверку все мы иные,
удивляемся больше сами:
почему вдруг пути кривые?
почему вдруг чужие сани?
Но ошибки, конечно, наши,
потому что под небесами
в сани судеб мы не посажены,
а садимся всегда в них сами.
II
Возвращение
Наследник Гумилева и Ахматовой,
в лесу, где тропы выбиты сохатыми,
под крышей деревянного сарая
лежал я, ничего не понимая.