Поселившись в сырой лачуге брата, я заболел малярией и с месяц провалялся пластом, пожелтел и был чуть живой. Не то, что лечить, кормить меня было не на что. Семья брата сама жила впроголодь, а матери отчим категорически запретил помогать «подлецу и разбойнику Ваньке». На лечение мне, участнику 150-тысячного «экса», и нужно-то было рублей 50, если не меньше. Спасли меня Федя Новоселов и Вася Мясников, как-то зашедшие меня проведать. Увидев меня на полу сырой, холодной и грязной избушки, они пришли в ужас и тут же перевезли в сухую теплую комнату. Поселили меня вместе с боевиком, рабочим Ильей Васильевым[37]. Помню, спал я на кушетке под одним байковым одеялом, и когда начинала трясти малярия, долго не мог согреться. Как профессиональный революционер, из партийной кассы я стал ежемесячно получать 18 рублей, 5 из которых я платил за жилье. Остальное уходило на питание, папиросы, лекарства. В видах экономии готовили мы с Васильевым сами. Питались так: утром 3-копеечная французская булка и четверть фунта (100 грамм) дешевой колбасы; на обед картофельный суп или щи и сосиски с картошкой; ужинали чаем с булкой.

Несколько слов об этом Васильеве. В субботу, в получку он покупал шкалик водки, выпивал его и потом весь вечер сидел молча. Был он очень неразговорчив, много спал, иногда играл на балалайке и не читал ни книг, ни газет. По начитанности я по сравнению с ним был сущим профессором, и с ним мне было скучно. Раздражало и другое. Скажем, свою наволочку он менял так: покупал на гривенник аршин ситцу и поверх грязной наглухо нашивал свежую. Таким же образом поступал и с рубахой, простыней вообще не признавал и никогда ничего не стирал. Один раз принес фунта два свежей мелкой рыбешки, а у нас испортился примус. Делать нечего – стал он варить рыбу на спиртовке. Кое-как сварил, съел полусырой и улегся спать, не заметив, что лампа коптит. Утром был черный, как негр – только зубы белели. Меня это очень развеселило, и на мой хохот пришел Костя Савченко, хозяин квартиры. Увидев Илью, он тоже покатился со смеху. Этот Костя часто заходил к нам. Революции он сочувствовал, но о нашей боевой работе не знал ничего. Он мне как-то сказал: «Ты какой-то нездешний, взгляд у тебя устремлен куда-то вдаль. Мечтатель ты, что ли?». Когда он ушел, я посмотрелся в зеркало и ничего особенного в своих глазах не нашел. Глаза, как глаза.

Возвращаюсь к Илье. Осенью 1907 года он был арестован и в тюрьме вел себя недостойно – плакал, каялся. Был сослан в Березов Тобольской губернии, пробыл там месяца два, достал откуда-то денег, паспорт, украл у хозяина квартиры револьвер и бежал в Уфу. Вскоре я узнал, что он заделался провокатором, но так как знал очень немного, большого вреда нам не причинил и, в конечном итоге, по слухам, перешел в сыск по уголовным делам.

В бытность нашего вынужденного соседства партийным поручением Васильева было паять стеклянные трубки – части взрывателей для бомб. В трубку наливалась серная кислота, потом она запаивалась на специальной лампе. В декабре 1906 года, когда я несколько оправился от болезни, к бомбовой мастерской прикомандировали и меня. Лаборатория находилась в центре Уфы, на съемной квартире, в доме на углу Солдатского переулка и Приютской улицы. У хозяина дома на имя Густомесова[38], члена Совета нашей боевой организации, был снят верхний этаж флигеля. Как потом выяснилось, в соседнем флигеле обосновались анархисты, по причине неконспиративности которых наша лаборатория в конце концов и «провалилась». Нам удалось спасти часть взрывчатых веществ, препаратов и аппаратуры. Но многое из инструментов, заготовок и материалов попало в руки жандармов. Интересно, что обезвреживать обнаруженный в нашей лаборатории учебный 3-дюймовый снаряд жандармы пригласили отца Густомесова, инженера и ярого монархиста (наш Володя с ним к тому времени уже порвал).