Зимой 1907 года на него напали грабители, когда он вез деньги, причем прямо в лоб застрелили из револьвера его стражника. Сам он сумел убежать, бросив деньги в санях. А через пять лет выстроил два двухэтажных дома. Ясно, кто был настоящим разбойником.

Носил я пакеты и в дом хозяина матери. Подгадывал приходить под вечер, пил с ней чай, отдыхал, а уж потом шел домой. Хозяин был маленький, худенький, невзрачный, с чудной фамилией Дросявецкий. Зато его жена была настоящая русская красавица – высокая, светло-русая, с белым, кругловатым, чистым лицом. Она, бывало, посадит своего мужичонку на колени и укачивает, как ребенка. Жили они в согласии. Мать говорила, что когда он уезжал по делам, она не «шалила» и терпеливо его ждала.

Летом мучила жара, мочил дождь. Купаться удавалось только вечерами. Домашние моей службой были довольны – старший брат приносил в семью немногим более моего. Но больше всего мне докучали сотрудники конторы – писаря. Их было человек 15, каждый получал не более 30 рублей в месяц. Одеваться им следовало чисто – в крахмальную манишку и пр., и вот снаружи эти чиновники, бывало, одеты опрятно, а белье – рваное, грязное. Излюбленными темами их разговоров были скабрезные анекдоты. Все это мне не нравилось. Дружил я только со сторожем Денисычем. Это был чудесный, веселый старик, очень добродушный, бывший николаевский солдат.

На всю жизнь у меня осталось отвращение к манжетам, к крахмальным нагрудникам, к бумажному воротничку. Позднее, будучи уже ответственным советским работником, я рубашку с галстуком заменял френчем или рубахой с отложным воротом. А косоворотка, которых теперь, к сожалению, не носят, всегда была моей любимой одеждой. Из конторы я на всю жизнь вынес и ненависть к заносчивости, к самозванству и хвастовству, к угодничеству и карьеризму, – одним словом, ко всему, чем была так богата чиновная среда.

Еще будучи посыльным, начал я похаживать в механическую мастерскую, познакомился там со слесарями и рабочими других профессий. А тут еще моя мать неожиданно бросила работу и вышла замуж за многодетного сапожника-вдовца. Его старший сын был уже взрослым, работал слесарем. Я как-то сразу сошелся с этим своим сводным братом и его товарищами-рабочими. В общем, решил я перейти в мастерскую и объявил об этом конторщику Тот не хотел меня отпускать. У меня обнаружился хороший «канцелярский» почерк, и он предложил мне место писаря. Но мне так опротивела эта среда и так понравилось среди рабочих, что я от писарской карьеры отказался. В июне 1904 года я стал учеником в механической мастерской. Чиновный мир остался позади, я превратился в пролетария, рабочего в блузе с ключом в руках.

У Кокоревых, в семью которых мы вошли вместе с матерью, был свой домик из двух комнат и кухни. Сам Кокорев и два его средних сына сапожничали и неплохо зарабатывали. Старший Илья, как я уже сказал, работал слесарем в железнодорожных мастерских. Младший Александр ходил в школу. Были еще две девочки 7 и 9 лет. От перенесенной в раннем детстве оспы обе были почти слепые. С нашим приходом детей в семье стало восемь.

Кокорев-отец был неграмотный, по взглядам – ярый черносотенец. Кроме сапожного ремесла он приторговывал. Покупал пиво, воблу, колбасу, черный хлеб и всем этим в кредит потчевал артель шпалотесов. Рассчитывались они с ним по субботам, в получку. Других товаров он не держал и патента на торговлю не имел.

По внешности это был типичный лабазник – выше среднего роста, крепкий, с большими руками, волосы носил под гребенку, с большой бородой и широким красным лицом. Вид у него был свирепый. Мы с братишкой сразу почувствовали к нему антипатию и потому нисколько его не боялись, чем очень его раздражали. Каждый вечер перед сном (спали мы вповалку на полу) он выстраивал детвору перед иконами на молитву. Вставал и сам (мать молиться по вечерам отказалась наотрез). Мне это фальшивое моленье скоро надоело, и я, как мальчик смышленый и живой, начал выделывать разные фокусы. Обычно делал так. Только отец увлечется молитвой, я складываю руки на груди, устремляю на иконы печальный взор и со вздохами произношу: «Господи, владыко живота моего» и т. д. Глядя на меня, ребята начинают фыркать – сначала тихо, потом громче и, наконец, в изнеможении валятся на постель. Не понимая, в чем дело, отец начинал их ругать, а меня ставить в пример. Но, как-то взглянув на меня, засмеялся и сам, махнул рукой и только сказал: «подлец, комедиянщик». После этого случая молиться заставляли только младшее поколение, а нас с Илюшей оставили в покое.