Мой придуманный мир наполнен глубоким смыслом и яркими красками, здесь бурлят чистые эмоции и истинные чувства, и каждый миг этой воображаемой жизни намного значимей и ценнее, чем все мои вместе взятые утра.

Действительность же моя похожа на туманный и размытый сон, на тяжелый беспробудный кошмар, чей монотонный круговорот засасывает все глубже в бесцветное и безэмоциональное болото повседневности. Душа сжимается в беспомощный комок, забиваясь в самый темный и пыльный, заросший вековой паутиной, угол моей сущности, и уже не пытается проснуться или вырваться из этой зыбучей обволакивающей рутины. Несмело мечтая о свободе и солнечном свете, она прячется где-то в сырых и кромешных подвалах хилого тела, которое, как заведенный робот, машинально ходит, бездумно говорит и натяжно смеется^>2.

Не потому ли, мои сны намного ярче моей безнадежной реальности? Подобно мечтам, они полны жизни, впечатлений и переживаний, порой кажется, что можно дотронуться рукой и почувствовать плоть, уловить запахи, осязать материю видимого. Каждой четкой деталью, выверенной до мелочей, каждым мельчайшим шорохом, тонко касающимся слуха, каждой невероятной историей, пронизанной притягательной тайной и символичными знаками, они напоминают жизнь, которую я бы хотела прожить.

Меня неудержимо манят сны, эти красочные и неповторимые миры, такие странные и загадочные, такие ужасающие и страшные, но всегда живые и захватывающие, намного реальнее и осмысленнее моей настоящей жизни. Они оставляют в душе неизгладимый отпечаток, в отличие от прошедших дней, которые полностью стираются из памяти или остаются размытым пятном на ветхой одежде, висящей в затхлом чулане мозга.

Наконец, наскоро одевшись, отбросив беспорядочный ворох мыслей и, как всегда, не успев позавтракать, я вырвалась из четырехстенного плена на улицу. Там снова осень. Не та осень, которую так люблю за желто-красную, шелестящую под ногами и перешептывающуюся над головой, листву, за морозную свежесть и прохладу сухого воздуха, за высокое чистое небо и легкую, слегка давящую сердце грусть.

Тяжкая поздняя осень вступила в свои права. Свинцовое небо, неделями затянутое сплошной безрассветной пеленой, так низко нависло над городом, что тонкие плечи угрюмых прохожих натужно согнулись под тяжестью его влажных опирающихся ладоней. Безутешно рыдает дождь, смывая последние краски с голых, замерших в мольбе деревьев, что обнажили просящие, вздернутые к небу руки, мелко дрожащие скрюченными сучковатыми пальцами.

Улица застыла тонкой декорацией. Словно рисованная простым карандашом, она собрала все оттенки и штрихи унылого серого цвета: грифельный мокрый асфальт с бесформенными лужами, отражающими пепельно-грязное небо, бетонные коробки зданий, изборожденные венами бордюров тротуары и одинокие безликие прохожие, зябко кутающиеся в дымчатые шарфы и мышиного цвета куртки.

Я никогда не смотрю им в глаза, боясь в мутно-черном окошке зрачка разглядеть пустоту, боясь обнаружить, что там, за пределами радужной сетки темно и уже никого не осталось, словно хозяин ушел, оставив бездушным тоскующий дом с потускневшими карими стеклами, словно забылся безрадостным сном, выключив свет и задвинув наглухо шторы.

Я никогда не смотрю им в глаза, этим прохожим с померкнувшим взглядом, что мерят привычно ногами асфальт, несущим заботы, года и потери на изможденных сутулых плечах. Они равнодушны, бесчувственно слепы, они безучастны, безмолвно-бесцветны, в пустых оболочках, уткнувшись в тревоги, мусолят проблемы, не видя дороги, неважно, что солнце, что снег, что гроза… Я никогда не смотрю им в глаза.