– Да… конечно…

– Ты сегодня какая-то странная, влюбилась в кого-то? – он пристально смотрел в глаза, рисуя алой краской пульсирующие пятна на щеках.

– Нет, – опустила ресницы, не в силах выдержать долгий, пронзительный взгляд, – просто задумалась.

– О чем? – спросил так, словно сомневался, что девушки вообще могут о чем-то думать, кроме маникюра и нарядов.

Наверное, если честно признаться, какой запутанный клубок мыслей, сплетенный из бесконечных вопросов о смысле жизни и предначертанности бытия, рассуждений о духовности и лицемерии мира, неисчерпаемых размышлений о любви, образов, идей, домыслов, ежеминутно крутится в моей голове, он, наверное, покрутил бы пальцем у виска и больше никогда со мной не общался. Поэтому, в очередной раз, прикинувшись дурочкой, растеряно произнесла:

– Да, так, ни о чем. Расскажи лучше о своей девушке.

Нет, я совершенно не хотела говорить о ней и тем более не хотела знать, любит он ее или нет, но когда загоняют в угол неуместными вопросами, когда стараешься спрятать настоящие чувства и унять дрожь в коленках, когда пытаешься подавить волнение и взвешиваешь каждое слово, чтобы не выглядеть глупо или смешно, то сначала испуганно молчишь, изредка изъясняясь односложными фразами, а потом начинаешь нести несусветную чушь, и выглядишь так, как боишься больше всего.

Он посмотрел удивленно, и в глубине карих глаз блеснул обжигающий и проникающий сквозь радужную сетку темный огонек.

– Что ты хочешь, чтобы я рассказал? Мы вместе два года. Она мне подходит. С ней просто и спокойно.

Ожидала чего угодно – восхищение, радость, заботу, только не эту немногословность и показное равнодушие. Я, конечно, не серенад ждала в ее адрес, но даже к своей кошке испытываю больше нежности и тепла, и подберу эпитетов весо́мей и ярче к ее пушистой и мягкой шкурке, чем он – эмоций к своей девушке. Что это? Нежелание открываться перед другим человеком или подлинное безразличие усталой души?

Под кожей у виска учащенно стучала назойливая мысль, что он ее не любит, не замирает от воспоминания о ней, и, возможно, даже не уважает. Не может быть любви по расписанию, не может чья-то мягкость и удобность заменить огонь пылающего сердца. Любовь не может тлеть, она горит, даря тепло и свет, она сжигает изнутри и обжигает тех, кто к ней подходит слишком близко.

– Ты ее любишь?

– Любовь для тех, кто еще не вырос, – его серьезное выражение лица сменилось игривым блеском в глазах и приподнятым вверх левым уголком губ, – к тому же, на одних чувствах крепкие отношения не построишь.

– Ты никогда не любил?

– Что в твоем понимании – любовь? Глупая романтика при луне? Неистовый пожар, половодье чувств или, как это… «томленья грусти безнадежной»? В жизни не бывает любви, о которой пишут в твоих любимых книжках. Это все вздор и обман. Настоящая любовь – это когда тебе комфортно, – он подмигнул и весело стал рассказывать примитивный и пошлый анекдот.

В его словах сквозило какое-то болезненное презрение, которое непроизвольно вырывалось наружу неоднородными сгустками, как перекисший кефир из надорванного вздувшегося пакета. Внешне он был весел и беззаботен, но внутри, под блестящей оберткой шутливых фраз и затертых словечек множилось и росло накипавшее раздражение.

Мы говорили еще долго: об отношениях и верности, о дружбе и привязанности, о ценностях и предрассудках, но не покидало ощущение, что циничные убеждения – не больше чем позерство, скрывающее ранимую душу, умеющую предано любить.

Так проходили недели и месяцы нашего никуда не ведущего и ни к чему не обязывающего общения, я крепко прилипла, как мотылек к паутине, к «кухонным» разговорам, к полуночным встречам и коротким перепискам по телефону. И, несмотря на то, что их было не так много, как хотелось, я, как безнадежный романтик и влюбленный лирик, придавала слишком большое значение этим немногословным беседам. Каждое его невзначай обро́ненное слово заботливо подбирала и бережно хранила в тоскующем холщовом сердце, а вечерами перед сном тщательно разглядывала и взвешивала, пытаясь найти в пустозвонных стекляшках глубокую грань междустрочного смысла и радужный блеск настоящих бриллиантов. Ловила каждую нотку его голоса, стараясь найти под жухлым ворохом внешних проявлений робко пробивающуюся вечнозеленую любовь. Ждала, что наступит день и три заветных слова прорастут на каменистой почве, как первые ростки высоких и могучих деревьев. Но он был спокоен, непоколебим, и упорно молчал о главном.