Кто бы сегодня стал бравировать знакомством с человеком, «входящим в личные сношения с археологами»?

* * *

После революции здесь разместились новые организации. Об одной из них – Институте этнических и национальных культур народов Востока – писал Осип Мандельштам: «Институт народов Востока помещается на Берсеневской набережной, рядом с пирамидальным Домом Правительства. Чуть подальше промышлял перевозчик, взимая три копейки за переправу и окуная по самые уключины в воду перегруженную свою ладью.

Воздух на набережной Москвы-реки тягучий и мучнистый».

И далее – развитие событий: «Ко мне вышел скучающий молодой армянин. Среди яфетических книг с колючими шрифтами существовала так же, как русская бабочка-капустница в библиотеке кактусов, белокурая девица.

Мой любительский приход никого не порадовал. Просьба о помощи в изучении древнеармянского языка не тронула сердца этих людей, из которых женщина к тому же и не владела ключом познания».

Но не все было так просто: «Разговор с молодым аспирантом из Тифлиса не клеился и принял под конец дипломатически сдержанный характер.

Были названы имена высокочтимых армянских писателей, был упомянут академик Марр, только что промчавшийся через Москву из Удмуртской или Вогульской области в Ленинград, и был похвален дух яфетического любомудрия, проникающий в структурные глубины всякой речи».

К счастью, на арене появился новый персонаж: «Его Прометеева голова излучала дымчатый пепельно-синий свет, как сильнейшая кварцевая лампа… Черно-голубые, взбитые, с выхвалью, пряди его жестких волос имели в себе нечто от корешковой силы заколдованного птичьего пера.

Широкий рот чернокнижника не улыбался, твердо помня, что слово – это работа. Голова товарища Ованесьяна обладала способностью удаляться от собеседника, как горная вершина, случайно напоминающая форму головы. Но синяя кварцевая хмурь его очей стоила улыбки»

* * *

А за палатами – церковь Николы на Берсеневке, оставшаяся от монастыря – Никольского, у Берсеневской решетки за Москвою-рекою – основанного еще в четырнадцатом веке.

И у нее тоже была дурная слава – опять же в силу предания о Малюте Скуратове. Одна из героинь шмелевского «Лета Господня» комментировала ее символ во время московского крестного хода:

– А рядышком, черная-то хоругвь… темное серебро в каменьях… страшная хоругвь эта, каменья с убиенных посняты, дар Малюты Скуратова, церкви Николы на Берсеновке, триста годов ей, много показнил народу безвинного… несет ее… ох, гляди не под силу… смокнул весь… ах, ревнутель, литейный мастер Овчинников, боец на «стенках»… силищи непомерной… изнемогаети-то… а ласковый-то какой… хорошо его знаю… сердешного голубя… вместе с ним плачем на акафистах…

Так все и перемешивалось в головах простых московских обывательниц – и плачи на акафистах, и бои стенка на стенку, и «ревнутель», и, конечно, «ужасы» Берсеневки.

До наших дней церковь дошла несколько изувеченной – в 1930 году власти закрыли этот храм, а заодно и приняли решение: «Принимая во внимание ходатайство ЦГРМ (Центральных государственных реставрационных мастерских – АМ) о разборке колокольни, ввиду того, что данная колокольня затемняет помещение ЦГРМ, чем затрудняется работа мастерских, – названную колокольню снести».

Абсурд, конечно, – реставраторы просят не оставить, а наоборот, снести архитектурный памятник. Впрочем, абсурд вообще был свойствен тридцатым годам прошлого столетия.

Сам храм тоже, было, решили снести, но, поразмыслив, оставили.

* * *

А неподалеку проживал своеобразный мужичок. О нем рассказывал букинист Афанасий Афанасьевич Астапов: «Жил-был старик со своею старухою, но не у синего моря, а на самом берегу Москвы-реки, близ дома Малюты Скуратова (где ныне Археологическое общество, не доходя до яхт-клуба, на Берсеневке). Жили они не в землянке, а в сторожке, платя 2 рубля 50 копеек в месяц. И не рыбу ловили, а дровишки и щепу, обеспечивая себя во время половодья от покупки дров почти до следующей весны, до нового половодья. Старик был высокого роста, физиономия выразительная, имел длинную бороду, журавлиную походку; в разговоре был, что называется, обстановистым, умея ловко пользоваться, где нужно, своеобразной начитанностью. Звали его Иваном Андреевичем Чихириным; умер он… приблизительно 75 лет от роду. Одевался в летнее время в долгополый сюртук, а зимою – в тулуп; картуз носил триповый, старого покроя. Костюм этот, думается мне, служил ему лет тридцать. Профессией его была торговля старыми книгами, преимущественно на Смоленском рынке. Его жена, старушка небольшого роста… одевалась просто, без претензий на моду.