Хотелось задёрнуть шторы, но не стал: мама будет вопить, если увидит, что Стёпка ест в одиночестве. А потом обязательно закашляется на полчаса, и слушай это всё.

Вернулся в коридор и увидел, что мама разулась и сидит прямо на полу, обняв колено.

– Есть будешь или тебя накормили?

– Буду, – откликнулась мама и замолчала.

– Чё сказали в больнице?

– Что у меня рак, – мама помолчала, не глядя на меня. – Рак лёгких.

Я вздохнул. Ага, конечно.

– Это ты меня воспитываешь? Типа чтобы не курил?

Вместо ответа мама прислонилась затылком к стене и замерла, глядя в потолок.

Мама пустыми глазами смотрела в тарелку.

Пустыми глазами.

Снова.

И закашлялась.

– Макароны, – сказал я. – Твои любимые. С сыром. И глаза глазуньи.

Мама едва заметно кивнула и отвернулась к окну, теребя кончик светлого хвоста. Медленно встала, пропрыгала к окну, открыла его. Начала крошить остатки позавчерашнего хлеба Стёпке на подоконник.

Стёпка, умница, посмотрел на неё одним глазом, другим, а затем поднял особо крупный кусок и кинул в маму.

– Кх… А-а-ай!

– Даже Стёпка тебе говорит: иди есть, – повторил я. – Как маленькая!

Мама подняла брошенный кусок, разломила на более маленькие и положила перед голубем. Я не выдержал, и, будь я зверем, честно, у меня бы шерсть дыбом встала.

– Чё, так и будешь молчать?

Она снова закашлялась, но ни одного осмысленного звука не издала.

Я взорвался:

– Ты надоела! А ну живо садись за стол! К врачу записывалась, нет?

– Я не хочу.

Наконец-то ответила. С вечера молчала, как об лёд.

– Заедала! Тогда мы идём туда, – я ткнул пальцем в окно, – к Петровичу. Понятно?

– А что сделает Петрович? Он даже переломы не может.

– Вылечит тебя. Да, вылечит! – я окончательно разозлился. – Или вылечит, или я вобью ему в глотку его… что он там пьёт?

– Вино.

– Вот вино и вобью.

– Дурак ты, Олешек, – сказала мама и улыбнулась.

Петрович уже был хорош. Прямо с утра. Мы долго стучались в его, как он называл, «келью», на самом деле – обычную конуру-пристройку к церквушке в Старом городе. Потом он открыл – распухший, глаза как дырки в свинье-копилке. И сам как свинья-копилка. И рукав рясы в каких-то пятнах.

– А? – спросил он, щурясь на пролившую лучи зарю. – Я проспал?

– За тебя Демьян отслужил, – коротко сообщила мама. – Пусти, разговор есть.

Петрович нерешительно посторонился, и мы прошли вовнутрь. Темно там было и воняло, как в аду. Очнувшись, Петрович бросился открывать запыленные окна.

– Магдалина… Магдалиночка! Да ты бы сказала, что придёшь, я бы приготовился, а так что…

– Лечить меня надо, Петя. Срочно. Сейчас. Пока заря даёт тебе самую большую силу.

– А? – он опустил глаза на мамину ногу. – А, да, я… не могу же я… в таком виде-то! А может завтра, а?

– Завтра будет пасмурно.

– Магдалиша, ну имей снисхождение! Грехи надобно замолить, оздоровиться… – Петрович метнулся к кровати, припал к полу и нашарил в подкроватье бутыль. Оглядел придирчиво, засунул обратно, достал другую и начал пить прямо из горла. Заявил, оторвавшись: – Оздоровиться – первое дело!

Мама посмотрела на меня.

– Олешек, фас!

– Мама!

Но она только поджала губы. Я издал звук, что-то среднее между «о-о-о» и рычанием, подошёл к Петровичу, выхватил у него бутылку и вылил содержимое на пол.

– Извините, Петрович.

Мама сложила руки на груди и кивнула: она-то извиняться явно не собиралась.

– За что ты так, Магдочка? – Петрович погрустнел. – Как мне её пить-то теперь – как собаке, с полу? Непорядок.

– У меня рак, Петя, – мама сглотнула. – Рак лёгких. Мне нужно лечение. Сейчас.

Петрович, пошатываясь, встал на ноги. Тяжело задышал, округлил глаза. Отчаянно закивал.