И бросил к ногам черный пластиковый мешок с желтым шнуром у горловины.

Требовательно протянул руку:

– Материалы освидетельствования трупа женщины.

Загалдян замялся, принялся перебирать листки:

– Они в общем протоколе.

– Изымаются! – Разнеслось из-за черного стекла безапелляционно.

Пяткин приподнял плечи. Гвардеец остановил их дальнейшее движение:

– Код доступа «ЭксЭйч».

Следователь вздохнул «навсесогласно»:

– Понятненько.

Головой показал криминалисту – «отдай».

Незаметно перевел дух.

– А этих? – Кивнул на трупы охранников.

– Они ваши.

– А тот? – Пяткин мотнул головой по направлению вглубь туннеля, на обходчика. – Его куда?

Черный гвардеец сипло предложил:

– Покатай на карусели.

– Как?

– С музыкой. Спой ему песню на ночь. Но не страшную. – Гвардеец был раздражен глупым вопросом, но не показывал этого явно. Голос сипел замогильно, но, видимо, обычно. И ничего иного. От черной фигуры несло смертью и не более того.

– Подари своей жене на день рождения, – еще сказал он, полный превосходства. – Да хоть сожри, зажарив на костре, обложив тыквой баттернат.

Бульмишев черканул в блокноте: «баттернат».

Ни слова более не говоря, зловещий гвардеец склонился над растерзанным трупом.

Рваные ткани плоти; черный мешок; желтая пластиковая завязка; невнятный запах чего-то хладнокровного – свежей рыбы или моллюсков – через минуту ничего этого уже не было.

По сумрачно желтевшему в свете малого паровозного прожектора железнодорожному пути литерный спецназовец «Мулба 01/07» шагал к выходу, все так же скрипя щебнем, унося шуршащий мешок и шипящее дыхание, от которого каждый из троих оставшихся испытал одинаково гадливое чувство омерзения и страх.

…

С утра экраны трансляторов были полны одним – Чугунным Воином. Он лился через край. Выскакивал из мглы и врывался в пространство самых несовместимых с его напористым воем кусочков жизни. Мчался в аптеке на старуху в затертой фуражке, получавшую законную норму целебных почек вяза; несся на рабочих в заводской столовой; надвигался на человека, застывшего с бумагой в руке на унитазе станционного туалета:

– Чугунный Воин на посту! Сомнет! Раздавит! Уничтожит!

От резкости экранного утверждения и восторга, человек съежился и скользнул по фаянсу, вжавшись в унитаз. До дна. Сопровождая свои действия истомой на лице и всасывающим звуком снизу. Возможно, так звучало счастье.

Тем невероятнее был странный разговор, не услышанный ни одним из городских счастливцев. Разговор опасных сумасшедших.

У огромного серого дома, перед ступенями, поднимающимися к зеркальной двери, висела огромная спина, покрытая льном пиджака. Она твердо, с заметным презрением басила кому-то, скрытому ею:

– Пищат как дети. Сопли льются.

– Как нищие на паперти. С конфеткой за щекой. Какая пустота в бессчетных бестолковых головах…

– Все решено? Когда? – Неведомо о чем спросила спина.

– Послезавтра.

– На Портомойне?

– Нет. Здесь же, на Сенной. Ровно полдень. – И надменно: – Пусть забавляется пока своей железкой. Раз он блажит, то это значит, он выходит из ума.

…

Кабинет следователя Пяткина был из тех кабинетов, которые не хочется описывать в виду отсутствия индивидуальности и художественной ценности его интерьеров и обстановки. Лишь кадка с пальмой и посмертный портрет Кышытмского Карлика на стене над сейфом отличали его немного от других служебных кабинетов. А на сейфе, невидимая, лежала схема внутренностей Карлика в разрезе и нечеткие отпечатки лба, поскольку с пальцев снять отпечатков не удалось. При жизни Карлик был отвергнут органами за отсутствием к нему интереса. А после смерти слишком высох. Пальцев, считай, и не осталось. В свободное время Пяткин думал о нем, о непонятом загадочном Карлике. Это помогало жить.