– Тебя продали, барышня-крестьянка. Как крепостную. Раз и не стало Лизы.

– Как продали?

Мне никто не отвечает. Я понимаю одно – сейчас меня отсюда увезут. Куда – непонятно. И радоваться этому факту не выходит. Это место – мой персональный ад, но он мне знаком, до самого последнего котла, в котором булькают души грешников. А впереди – неизвестность, и я не хочу в неё, не могу, не буду.

– Лови.

В меня бросили пуховиком. Одна из немногих моих вещей, которую я с собой принесла. Купить новый мне было не на что, а тогда я наивно надеялась, что он будет мне нужен. А по факту – просто не выходила на улицу. Кстати, сапог у меня нет… дрожащими руками натянула старый пуховик на небесное платье, застегнула молнию. Она, упрямица, всегда барахлила, а сейчас застегнулась, словно по маслу.

И стою, в пуховике, платье, в кедах, к груди прижимаю рюкзак со своим барахлом. Рюкзак большой и тяжёлый, но в нем почти нет вещей – большую его часть занимает футляр из полированного дерева, единственный уцелевший осколок моего прошлого. Пытаюсь осмыслить – не выходит. Смотрю на выход, такой невыносимо далёкий, и понимаю, что не выйдет – там всегда дежурит охрана. Это вообще на редкость защищённое место… из кабинета вышел тот самый парень, телохранитель.

– Чего стоишь? – грубо поинтересовался он у меня. – Давай топай.

Схватил меня за руку, потащил на улицу. Тут – капли с неба. Такие холодные, отрезвляющие. Тут лужи, вода сразу же пробирается внутрь тряпичных кед, хозяйничает там, я поджимаю пальцы ног – теплее не становится. Меня запихивают в машину, захлопывают дверь, ревет двигатель. Я кручу головой, пытаюсь увидеть Черкеса, куда он делся? Но… везут в неизвестность меня в одиночестве.

Наверное, первое моё воспоминание из детства это не мама, не какие-то важные события, это дом. Именно дом, хотя внешне он походил на самый настоящий средневековый замок. Мы приходили сюда раз в месяц. Было далеко, мы ехали сначала на метро, потом на трясущемся трамвае, потом ещё минут пятнадцать пешком. Тупиковая дорога упиралась в кованые ворота, за ними и был дом.

– Это наш дом, – говорила мама. – Настоящий, ничей больше.

Держала меня за руку. Матери я не помню, а вот слова её, ощущение моей ладони в её, помню отлично. Иногда становилось жарко, но я все равно держался, боялся выпустить мамину руку. Прижимался носом к прутьям, старательно смотрел.

Он был величественным, наш дом. Смотрел на меня забитыми глазницами окон. Тогда, в конце восьмидесятых, времени моих первых осознанных воспоминаний он был заброшен. Мама говорила, что когда-то здесь был музей. Потом – просто склады. Одно время его даже планировали снести. А на деле – даже вандалы обходили стороной его мрачную громаду.

– Он всех выживает, наш дом, – в голосе мамы удовлетворение. – Ждёт нас.

И я верил в это. В деда Мороза не верил, не верил в коммунизм, который все грозил наступить, а в итоге окончательно развалился, а в дом верил. Как и в то, что он должен нам принадлежать, да что там – принадлежит по праву. Все моё детство было полно этим домом, рассказами о нем, о нашей семье, которая когда-то была одной из самых влиятельных в этом городе. Крупицы воспоминаний, которые передавались из поколения в поколение, перетекали ко мне. Мама повторяла раз за разом, словно стараясь, чтобы я запомнил.

Мамы не стало в девяностом. Мне – пять лет. Я сам вызвал скорую, я это умел, мама научила, на всякий случай. Равнодушная тётка забрала меня с собой и отвела туда, где чертовски много детей и совершенно нет любви. А всем так её хотелось, этой любви. К новенькой нянечке, которая могла и хотела дать тепло, тянулось столько рук, что она не выдержала и уволилась. Видеть чужую боль постоянно под силу не всякому. А меня перевели в другой детдом, потом в ещё один… В другом городе.