Ведьма осторожно погладила богатыря по кудрявой головушке, затем по щеке, ласково потрепала по подбородку.
– Ох, озорница ты, Любавушка… – проворковал во сне Попович, улыбаясь и потягиваясь. – Погоди еще немного, мне отдышаться надо…
– Ох, доля твоя горемычная! – чуть не всплакнула старая карга. – А все же могло быть по-иному!
Тут заволновался жеребец Алеши Поповича, пасшийся неподалеку, гнедой масти и с белой отметиной во лбу. Он сердито захрапел и издал пронзительное ржание. По идее, сделать ему это надо было раньше, как только ступа приземлилась на поляну. Не зря сам богатырь с гордостью говорил: «Мой Гнедко – как пес сторожевой, любую опасность почует и меня предупредит! Бодрствую ли, сплю – без разницы!»
Но сейчас верный друг оплошал и промедлил… Из-за кобылы Ильи Муромца, которая тоже паслась, повернувшись к нему самым соблазнительным местом, отвлекая от служебного долга и наводя на мысли греховные. Гнедко боролся с искушением, размышляя: успеет ли, и не осерчает ли хозяин, ежели некстати пробудится. Мнение самой кобылы его не интересовало ни в малейшей степени, поскольку был он, как и сам Попович, непомерно самонадеянным, считая себя образцом мужской удали и привлекательности. Потому и прозевал «мягкую посадку».
Богатырь пробудился мгновенно и чуть не заорал при виде доброй железнозубой улыбки ведьмы.
– Ишь, задергался, соколик… – рассмеявшись скрипуче, прошамкала Баба-яга и погрозила ошарашенному Поповичу пальцем, темным и морщинистым, как созревший бобовый стручок. – Небось, что худое против меня умыслил? Признавайся, охальник, хочешь изнасильничать старушку?
У богатыря чуть волосы дыбом не встали. И не только на голове…
– Да ты ч-что, б-бабка… Д-да ни в ж-жизнь! – забормотал он и даже крестное знамение наложил на себя трясущейся рукой, для пущей убедительности.
Ведьма улыбнулась еще шире. После чего, понизив голос, со смущенной ехидностью заявила:
– А придется!
Глава 3
Далеко от этих мест, в славном златоглавом Киеве, великого князя Владимира, который вошел в историю с прозвищем Красное Солнышко, одолевали мысли невеселые… И было этих мыслей – полный короб, да с верхом.
Казалось бы, князь, баловень судьбы… Всего вволю. Наслаждайся жизнью. Ешь, пей, отдыхай, только и делай, что ничего не делай.
Ага, как же!
«Они думают, что нам, князьям, легко, – с раздражением размышлял Владимир. – Чушь! Досужие разговорчики! Сами бы попробовали! Мигом по-иному бы запели…»
Желающих попробовать, правда, не находилось. Втайне, может, сесть на его место мечтали многие, но заявить об этом вслух – ищите дурака! Князинька-то славился нравом крутым и на расправу был скор. А сесть вместо богато украшенного кресла на острый кол, смазанный бараньим жиром, никто не хотел. Или, в лучшем случае, в глубокий поруб, откуда выпустят дряхлым старцем, ежели не окочуришься.
Так что конкурентов Владимир мог не опасаться. Пока, во всяком случае. Но и других неприятностей хватало. Жалобы и мольбы о помощи текли потоком, с разных сторон обширной его державы.
От проклятых тугар спасу не было. Тамошний хан Калин, самозванно принявший царский титул, тревожил порубежье и вымогал дань, грозя в случае отказа осадить Киев.
На реках завелись лихие люди, грабящие купеческие лодьи. Их ловили и вешали, но на смену одним злодеям быстро приходили другие, больно уж велик был соблазн добычи.
В черниговских лесах появился какой-то Соловей-разбойник – ежели верить слухам, вовсе уж отмороженный беспредельщик. Ладно бы просто грабил, хоть что-то оставляя путнику, как у порядочных разбойников заведено, – он мало того, что обирал до нитки, так еще и предварительно оглушал бедолагу чудовищным по силе свистом, а опосля делал препаскудные вещи. Местный воевода, который получил от князя строгий приказ изловить злодея, связать и доставить в Киев на суд и расправу, потом долго трясся и мычал что-то нечленораздельное. Удалось разобрать лишь одно слово: «Противный!» Про дружинников, кои под его началом отправились в поход на Соловья, и говорить нечего: только стыдливо опускали очи долу и краснели, как девки, впервые узревшие мужскую наготу…