«Как есть пребываю ныне в великом разорении и убытках, безвинно понесенных, и припадаю к сиятельным стопам твоим, светлый княже, моля о защите и справедливости. Злодей и буян, обитающий в селе Карачарове, что неподалеку от Чернигова, именем Илья, а прозвищем – Муромец, напился пьян до свинского визга и учинил великое непотребство, поначалу пытаясь меня до смерти убить, а после, когда я, с помощью Божией, чудом спасся, обратил злобу свою безмерную на мою корчму и развалил ее по бревнышку, переломав заодно столы, да табуреты, да кружки липовые…»

– А к воеводе Черниговскому пошто не обращался? – проворчал Владимир, отбрасывая жалобу в сторону. – Этак скоро великому князю будут жаловаться по всякому пустяку! Подрался ли кто с кем, аль пару яиц из курятника стянул…

Он раздраженно начал вчитываться в новую жалобу:

«Великий и пресветлый княже, отец родной, опора и надежда униженных и оскорбленных! Бью челом, моля покарать злодея Добрыню, по батюшке – Никитича. Будто мало мне от него было бед, так еще и черный позор добавился. Бесстыжая жена моя от него понесла, опорочив честное мое имя, на смех и срам всему народу киевскому…»

– Надо было в постели не лениться, тогда от тебя понесла бы! – рыкнул князь, отбрасывая и эту грамоту. – Совсем ума лишились… Я уже должен в семейные свары встревать! Ну-ка, а здесь что пишут…

«Великий князь, батюшка родимый, сверши свой суд суровый и праведный! Обижен я и разорен, по прихоти подлеца Поповича, коего зовут Алешкой. Предерзостно отнял у меня рабыню мою, которая была куплена по закону и в полной моей власти состояла, а ошейник, бывший на ней, разогнул и смял, а меня после этого еще так ударил, что до сих пор синяк на половину лица, и зубы только чудом не выпали. Мало того, еще и напоил стражников, коих я на помощь себе призвал, и они вместо того, чтобы исправно службу нести да заступиться, надо мною же насмехались, называя такими словами, что повторить не смею…»

– О-о-о! А вот этим я займусь! – глаза князя вспыхнули, загоревшись зловещим и нехорошим огнем. – Ну, Алешка, погоди! Я предупреждал: владыке Руси безнаказанно не дерзят…

«А как же волхв?» – мелькнула опасливая мысль. Владимир до сих пор помнил предостережение: дескать, если сделает что худое Поповичу или жене его, последует жестокая кара. Но, во-первых, прошло уже немало времени. Во-вторых, о самом волхве не было ни слуху, ни духу. Наконец, в-третьих… А кто сказал, что сам князь должен вершить суд и расправу? Не того уровня дело. Жалобою хозяина девки займется княжеский тиун, а Владимир тут – сторона… Главное, дело-то яснее ясного: похищение чужого имущества (да еще не тайное, а открытое, что делает вину Поповича лишь тяжелее) и подстрекательство княжьих людей к небрежению долгом. Лишь бы жалобщик ничего не напутал, или по злобе не наврал…

– Разберемся! – уверенно заявил Креститель Руси. – Будет вам суд. И суровый, и праведный. Комар носу не подточит!

«Ну, держись, Алешка! Что ты тогда сказывал-то? Дочь моя – тебе не пара?! Ах, змий-искуситель, подлый и наглый! Ох, и покажу я тебе…»

Совсем было пришел в хорошее настроение великий князь, но тут доложили, что прибыл гонец с письмом от Любавы Владимировны, царицы тугарской. И непонятно почему, недоброе предчувствие кольнуло… Хоть вроде ничего не предвещало беды.

Посуровев, Владимир строгим голосом велел впустить гонца. Принял свиток пергамента, сломал печать, развернул, вчитался… Побагровел, поморгал, перевел дыхание. Перечитал снова. Убедился, что зрение не обмануло.

Словно молнии сверкнули из княжеских глаз.

– Это что же такое?! – прохрипел, задыхаясь от бешенства, рванув ворот рубахи, будто она впилась в горло. – Д-доченьку мою… Любавушку… Да я… Да он… Да как посмел, харя неумытая?! Убью!!! Всю степь выжгу, докуда глаз хватит! Огнем и мечом пройдусь!!!