– Вы хотите об этом поговорить, Герасим Евстигнеевич?

А Герасим Евстигнеевич говорить не хотел. Герасим Евстигнеевич хотел Еремееву башку отрубить. Или с гораздо большим удовольствием, он бы Еремеева на дыбе растягивал, за то, что тот иномирца упустил. Но нельзя. Боярин много знает. Да и нет у царя ближе соратника. Они с Ильёй Никитичем, можно сказать, повязаны одной верёвочкой. Одной ниточкой переплетены. Одним узелком скручены…

– Тьфу ты! – Царь в сердцах плюнул в сторону. Ересь сплошная в голову лезет. Ниточки, верёвочки, узелки… Это все лекарь виноват со своей наукой муторной. Так и норовит в голову забраться.

Царский плевок сделал красивую дугу и приземлился прямо петуху на голову. Петух как раз разгуливал рядом, одним глазом наблюдая за своим куриным сопровождением.

– Ко-ко-ко-ко-ко… – Петя вздрогнул, тряхнул красным гребнем и с недовольством покосился на царя.

– Совсем охренели… – Сделал вывод царь. – Ты посмотри, даже птица мне тут характер показывает… Ну… Ответ-то будет или так разойдёмся? Не солоно хлебавши?

Герасим Евстигнеевич, прозванный за добрый нрав Солнышком, о чем именно сейчас он усиленно себе напоминал каждую минуту, повернулся к Еремееву.

Выглядел боярин, прямо скажем, помятым. Один глаз заплыл, второй нервно дергался. Борода, его гордость и мужское достоинство, значительно поредела. А в некоторых местах даже утратила свою величавость, но взамен приобрела проплешины и подпалины. При ходьбе боярин подволакивал одну ногу и с трудом наступал на вторую. Видать, и правда, беседа у них с Ягой не задалась.

– Царь-батюшка… – Еремеев, не долго думая, рухнул на колени, прямо в грязь скотного двора, забрызгав при этом красные сафьяновые сапоги Герасима, которые стояли неподалеку. – Не вели казнить, вели слово молвить!

Боярин, справедливо опасаясь царского гнева, пополз к руке самодержца, собираясь припасть к ней с верноподданническими лобзаниями, но потом сообразил, на коленях стоять – маловато будет в данной ситуации. Потому со всей дури еще и стукнулся пару раз лбом о землю. Чтоб наверняка было видно степень его раскаяния.

– Ну, ясное дело… – Царь по-прежнему сидел, подставив лицо солнышку, на советника своего не глядел. – С такой шапкой, из песца сшитой, можно хоть о стену с разбегу башкой молотить. Беды не произойдёт. Толстая она, шапка эта. Ни черта с твоей башкой не случится.

– Государь, молю, дай слово молвить! – Снова заголосил Еремеев и еще несколько раз приложился лбом к земле. Пока звезды в глазах не засверкали.

– Да я, Илья Никитич, уже битый час от тебя этого слова жду. Сапоги-то мои не трожь. В сторону убери. Сам, как свинья, изгваздался и мне обувку портишь. Чай, не три рубля они стоят. Казна не резиновая, с нее много сапог не укупишь. Тем более, когда я тебе цельный мешок золота дал. А теперь у нас ни мешка, ни результату. И с Ягой какая-то делюга намечается. Где Богатырь, Илья Никитич?

– Баба Яга нас обманула, дрянь старая. Богатырь был. Я его видел своими глазами. Держал своими руками. Ну… почти держал. Прости, царь-батюшка! – Еремеев снова заголосил и опять шлепнулся лбом в грязь.

– Ни черта не пойму… – Герасим даже сел поудобнее, чтоб боярина видеть. Ему, конечно, пришлось от солнечных ванн отказаться ради такого, но куда о себе думать, ежли государство в беде. – Яга не подводила никогда. Что нашло-то на нее? Затмение, может, лунное намечается. Говорят, у баб это к их закидонам привязано. А богатырь где? Куда она богатыря дела? Сам говоришь, был иномирец.

Царь подтянул сапоги и сунул обе конечности в обувку. Затем поманил пальцем Еремеева к себе еще ближе. Тот, как стоял на коленях в грязи, так и пополз.