Вообразив это, Салтан ощутил тягу перекреститься, но не посмел шевельнуться, чтобы не отвлечь Медоусу от рассказа. Но все же бросил оценивающий взор на подол ее платья: тонкий шелк обрисовывал человеческие бедра и голени, и видна была небольшая изящная ступня. На душе несколько полегчало.

– Богиня змееногая плод носила чуть не три года, а потом сына родила. Взял его себе Мракота, назвал Тархом, что значит «сильный, могучий, волнующий». А у них, у волотов, в середине лета, на солнцестоянии, нельзя жениться, как вам, людям, нельзя на солоноворот. Родился Тарх к исходу марта, когда земное солнце на лето поворачивает, силу набирает. И потому в своем подземном царстве был он проклят. И сказала Мракоте змееногая богиня: сын мрака рожден для света, в белом свете ему жить. Но чтобы не нарушилось равновесие мировое, другой царский сын должен здесь, в темном свете, его заменить. И призвал меня Мракота, и передал волю супруги своей ужасающей…

Медоуса замолчала, опустила веки, снова взяла Салтана за руку и не отпустила. По ее лицу проносились тени жутких воспоминаний, и Салтан невольно ощутил сочувствие к ней. Она могущественнее всех земных цариц и королев, но и упаси бог от такого могущества и налагаемых им обязанностей.

– Повелела она найти в белом свете дитя, что было бы рождено в нарушение трех запретов и создано для темного света, – снова заговорила Медоуса, не открывая глаз, и ее черные девичьи ресницы трепетали. – Вышла я в белый свет, повитухой обрядилась, нос подлиннее отрастила да на поиски пустилась. – Она открыла глаза, в голосе ее зазвучала приправленная насмешкой жалоба. – Ходила, бродила, все царства-государства исходила… три пары сапог железных сносила, три посоха железных истерла, три каравая железных сглодала – не нашла такого дитяти. Да и поняла: надобно мне сперва сыскать для него родителей…

Медоуса обратила на Салтана доверительный взор и мягко, словно чуть раскаиваясь, склонила голову к плечу:

– Дальше ты знаешь.

Он невольно усмехнулся: так ловко все объяснила, что и не возразишь.

– Но зачем ты, – Салтан взял ее за обе руки и подтянул к себе, – всю эту интригу затеяла: грамоту подменила, Елену с дитем в море спровадила?

– Для того! – Медоуса подалась к нему и почти прижалась к груди. – Родилось дитя для темного света, надобно было его на темный свет переправить! Таких детей не убивают, крови их не проливают. В бочку да в море – самое лучшее средство. Приплыл бы он куда надо – прямиком в Волотовы горы. Ну а мать с ним заодно – она ведь дитя не дала бы. А бояре были и рады – по виду жалели ее, а про себя всяк думал: вот у нас царь молодой опять холостой, глядишь, через годик и моя Анфиска царицей станет.

Она так убедительно это произнесла, что Салтан засмеялся. Медоуса тоже засмеялась, преданно и доверчиво заглядывая в глаза.

– Да Царь Морской мне всю пряжу спутал! Кто же знал, что он тебе обязан и на помощь поспешит! Дочерей своих пошлет, чтобы бочку на сушу вынесли, на остров дикий, да еще и город дитяте подарит, чтобы жил и княжил там! А вырос Гвидон таким молодцом, что Кика, дочка моя, в него влюбилась, захотела его в мужья себе и слушать ничего не стала!

Теперь Салтан разглядел в Медоусе немалое сходство с Кикнидой – те же большие глаза, черные брови-стрелы. Но Кикнида с ее более тонкими чертами была, пожалуй, красивее, зато Медоуса внушала восхищение одухотворенностью и силой своей красоты.

– И раз уж Гвидон наш, Понтарховой добротой, в белом свете княжить стал, я и согласилась дочку за него выдать. Не хочу, чтобы Кикнида за Тархом жила, клянусь тебе Алатырь-камнем! Хочу, чтобы Гвидон ее воротил. Буду помогать. Верь мне, Салтан Салтанович. Я тебе буду другом верным… У меня-то ноги не змеиные!