– Да плевать мне на твоего Бога, да и на тебя тоже… На вот… – староста поднял два пальца, раздвинул их и, демонстративно сложив кукиш, перекрестился им в наглой усмешке.

– Уходишь ты от Христа в блудолюбии своем, староста… Не простит Господь.

– А ну, мети из моего дома, боголюбец, – староста подхватил крест на груди Аввакума, потянул к своей спутанной бороде, – а то ить перекрещу тебя этим серебром со всей любовью…

Побелев губами, поп удержал в себе закипевшую злобу, неожиданно сильно подхватил старосту за ворот рубахи.

– Я справедливости прошу, душу невинную защищаю.

Вырвав крест из рук оторопевшего хозяина, Аввакум спокойно пошел к двери.

– Не отпустишь Лукерью – отлучу от прихода и в патриархию донесу о хуле твоей…

Тяжело, невидяще смотрит староста в окно на уходящего с подворья священника, рука его жмет в горсть длинную бороду.

– Уйди, Фома, без тебя тошно, – рычит он на своего работника, просунувшего в узкую дверную щель свою лохматую голову.

Багров и скор августовский закат. Сумерки уже сливают дальние дома деревенской улицы в расплывчато темнеющую линию, размывают лица выходящих из церкви прихожан в серые пятна.

– Где поп? – староста пьян, кафтан распахнут, плеть в руке пляшет, рот влажно блестит в сумраке вечера, – ты, кликни попа, – толкает он черенком плети ближнюю нищенку.

Прихожане сгрудились позади старосты.

– Отпусти Лушку, Родионыч… Зря ты на священника… Не видишь что ли, пьян он… Пойдем, не то зашибет под горячую руку… Как же теперь без Бога будешь жить, староста? – гудят голоса и смолкают навстречу выходящему из церкви Аввакуму.

– Уходи, Иван Родионович, противен ты Богу…

– А это видал? – староста вырвал из-под полы кафтана пистоль, – вались на колени, поп, согнем теперь твою гордость…

– Нет, – Аввакум поднял крест.

Толпа шатнулась, зароптала, заголосили бабы.

– Не гневи Бога, Иван… На кого руку поднимаешь?..

– А ну! – угрожающе повел ствол пистоля в сторону староста. Люди испуганно отхлынули. – Видал? Никто тебя не защитит.

– Бог мне защита, а ты – собака блудливая…

– Сука, – взъярился староста, – на тебе!

Курок пистолета щелкнул, вспыхнул порох на полке, но оружие смолчало. Бросил пистолет наземь староста, прыгнул вдруг вперед, головой ударил Аввакума в живот.

– А-а-а, убью все равно, – засипел он, ударил священника ногой.

Мужики скрутили пьяного, увели в темноту. Бабы, окружив лежащего в беспамятстве попа, заголосили, зарыдали.

– Господь спас… Защитил Бог от пули… Воды принесите… Настасья, жена-то где?

Брызнули Аввакуму в лицо водой…

– Петрович, домой отнесем…

– Я сам, сам я… – Аввакум встал, – идите с Богом…

Гулко в осеннем воздухе звучат звуки набата. Пара телег, нагруженных мокрыми бочками, стуча в неровной колее деревянными колесами, спешит к дыму и пламени, охватившим поповское подворье. Развевая рясу, удерживая нагрудный крест, бежит к своему горящему дому Аввакум.

Мужики суетятся у пылающего двора. Настасья Марковна, прижимая к себе трехлетнего Ивана, мечется среди баб, которые, причитая, стараются удержать ее в сумятице бедствия.

– Я видела, я видела, это Фома дом спалил! – кричала, стуча клюкой, старая нищенка.

Аввакум молча смотрел на свое погибающее в огне жилище, на снопы искр, взлетающие над пожарищем, на обезумевшую Настасью, на мужиков, плескавших воду в свистящее языкастое пламя.

– Ничего, Марковна, ничего, – тронул он осторожно плечо жены, – Господь не оставит… В Москву пойдем…

Москва. Казанский собор.

Внимателен взгляд протопопа Ивана Неронова, сочувствующе кивает он, слушая печальный рассказ Аввакума.

– У меня пока поживешь, – Неронов мягко трогает плечо беглого священника, – для земляка в моем доме всегда приют есть… А что приход свой оставил… Перед Богом ответишь.