– Надеюсь, у тебя действительно есть что ему сказать, Мартин, – пробормотал я, открывая дверь.

– Какая разница?

Я обернулся. Более чем за месяц Мартин Вик ни разу со мной толком не заговорил. Он ухитрился сдвинуть кислородную маску; блестящие черные глаза смотрели то ли в потолок, то ли прямо на меня. Может, ни туда и ни сюда, а может – сразу всюду.

Он покашлял, прочищая единственное легкое, потом произнес натужным шепотом:

– Пусти свою жизнь под откос, сынок… Все зазря…

Я поглядел на его лицо, покрывшееся испариной от усилий, потом кивнул и вышел. По пути к посту охраны невольно вытер ладони о брюки, думая про заразные искры и гадая, не почудились ли мне слова.

Уже много недель мне казалось, что я и не сплю, и не бодрствую. Всякий раз, заступая на дежурство, я будто впадал в анабиоз или во временное помешательство. Так что когда свет снова погас, я продолжал идти по стенке. Охранник обернулся, ослепив меня светом фонарика, пристегнутого к винтовке «Хеклер и Кох», но я не испугался. Как был, так и остался беспомощным, блуждающим в темноте.

Видеозапись ареста Мартина Вика я видел всего один раз, несколько лет назад, но она произвела на меня сильное впечатление. Все произошло ранним утром, примерно за час до рассвета. Сначала полная темнота, потом дверь вокзала закрылась, и на фоне серого фасада обозначился силуэт Вика.

Голова и плечи поникли, как у тряпичной куклы. Он вышел на свет, подволакивая ногу. Вся одежда казалась черной, и даже при плохом качестве записи стало видно, что пуговицы куртки застегнуты криво, из-за чего она сидела мешком и сбилась на одно плечо. Дерганой походкой Вик прошел по безлюдному залу к пустой билетной кассе.

Зернистое изображение с камеры за кассой соответствовало ситуации. Вика будто окружало облако статического электричества, дымка, размывающая силуэт по краям. Затем он вышел под грязновато-желтый свет ламп и полностью очутился в кадре. Воротник рубашки загнут, один рукав куртки засучен, другой вытянут, штанины перекручены – швы криво тянутся по ногам.

И вроде бы на нем был только один ботинок.

Растянутый, мокрый носок на правой ноге оставлял на полу красные следы. У кассы стало видно, что вся одежда блестит от влаги и как-то странно прилипла к телу. Призрачный и далекий синий свет мигалок, возникший у него за спиной, приближался, пульсировал в окнах.

Мартин Вик поднял голову и с бессмысленным выражением уставился на окошко кассы. Затем его взгляд переместился на собственное отражение в оргстекле, и он шагнул назад. Лицо его исказилось от ужаса, будто один ночной кошмар сменился другим. Он отшатнулся от своего отражения и случайно взглянул в камеру, которая до этого засняла его путь по залу.

Позже этот взгляд станет темой бесконечных дискуссий.

Было ли это реакцией невиновного человека, не осознававшего, где он и что делает, или расчетливыми действиями психопата, стремящегося официально задокументировать свой спектакль? Вик осел на пол и лежал, подрагивая и пуская пену изо рта.

Спустя несколько часов полиция обнаружила убитую семью в доме с распахнутой дверью.

Мартин Вик прошел по городу в одежде, пропитанной кровью пятерых, и следующие двенадцать лет провел в тюрьме «Стренджуэйз».

Но этого было недостаточно.

Детектив-инспектор Сатклифф не брал трубку, но отыскался в первом же месте, куда я заглянул. «Темпл» был маленьким подвальным баром под Грейт-Бриджуотер-стрит, всего в двадцати минутах ходьбы от больницы. В викторианские времена тут находился подземный общественный туалет, а в восьмидесятых годах прошлого века из него сделали рок-н-ролльную забегаловку. Маленькие, тесно поставленные столики, всюду концертные флаеры, афиши туров и граффити. Сатти в углу втолковывал что-то одному из посетителей. Для пущей доходчивости, подняв собеседника за уши и прикладывая его головой об стену в ритме барабанного боя.