– А ведь Макар Тимофеевич прав, – запальчиво возразил Травин. – Я сколько здесь нахожусь, до сих пор в ум взять не могу того, что с нами происходит. Я тоже в полнейшем смятении. Да и потом, насколько я помню по урокам богословия, то после смерти человек должен ощущать себя как-то иначе…

– Да-с? И как же, позвольте узнать? – с вызовом спросил Махнев.

– Ну, хотя бы мы должны, лишившись тела, ощутить себя душами, а стало быть, состоять из этого самого… – он пытался подобрать слова, – из легкого эфира.

– Точно из легкого? Вы ничего не перепутали? – насмешливо переспросил Владимир. – А вам кто сие поведал? Батюшка, али дьяк из церкви? Так-с?

– А хоть и так.

– Простите, а они тут побывали, а потом вернулись на грешную землю и все вам рассказали в мельчайших подробностях?

– Неет, – задумчиво процедил Травин. – Но, помилуйте, мы тут можем есть, пить, все осязать как прежде, значит, мы живы?

– Живы, не живы. Иллюзия все это. И то, что здесь происходит, возможно, тоже сон. А может, мы всегда живы: что для ТОЙ жизни, что для ИНОЙ. Меняются лишь декорации и время, а жизнь НЕПРЕРЫВНА, да и мы остаемся прежними… Либо и мы меняемся, согласно обстоятельствам.

– А если бежать? – шепотом предложил Травин, игнорируя глубокие философствования своего оппонента.

– Куда? – издевательски усмехнулся Махнев. – Попробуйте, господин учитель. Все пути пред вами открыты. Рискните. Если вы полагаете, что находитесь в столице, в Летнем саду, так в той стороне, за углом, должен, стало быть, и выход находиться. Пройдете две аллеи, повернете направо и вы у мостовой. А там поймаете извозчика и в путь. Или не извозчика? Лошадей-то вы, небось, теперь опасаетесь? Насколько я помню, вы почили в бозе именно по вине взбесившейся кобылы? Или я что-то перепутал?

– Нет, все так и есть. Я помню. Я все это помню: копыто над головой, храп, ржание, ее безумные глаза, вонь, страх, пена на желтых зубах, телега и ужасная боль в голове, – Родион Николаевич изменился в лице, худые пальцы обхватили виски с двух сторон. – Я даже похороны собственные помню. В гробу я выглядел неважно. Голова в бинтах. И небрит я был, кажется, и фрак на меня тесный натянули – не мой фрак. А у меня в шкапу новый был, только пошитый. Я видел, его себе хозяйка квартирная забрала. Свернула в узелок и умыкнула, старая карга. А на меня напялили черте что, рванину какую-то…

– Ах, довольно трагических воспоминаний. Вы хотите слез и сочувствий? Здесь вы их не получите, – грубо и насмешливо прервал его Махнев. – Итак, не желаете бечь посредством извозчика, тогда улепётывайте на своих двоих. Рекомендую сразу же обратиться в полицейскую управу. И рассказать там честно: «Так, мол, и так. Умер я, так сказать, господа. Вот в чем несправедливость – ведь мог же себе жить, да поживать. А тут такая история скверная приключилась. И ладно бы я просто умер и отправился на небеса, как и положено всем честным православным, так нет же… Я, господа, против собственной воли очутился совсем не в том месте. Не то, чтобы совсем уж место сие худо. Да просто муторно как-то, и голова кругом идет. Так? А господа из полиции вас выслушают внимательно, головами покачают. И скажут: «Непорядок, господин Травин! Такой хороший человек, да вдруг умер! Да что за глупости такие: умер! Отменить, а с виновных взыскать по всей строгости закона». Или вы сначала побежите в церковь – грешки отмаливать? Я не ошибся?

– А то, что случилось со мной недавно, господа, неужто это тоже сон? – Травин, игнорируя едкие пассажи Махнева, продолжал удивляться вслух. – Сон разума или кошмар? А как же училище? Господа, я работал в этом сне преподавателем в сиротском училище и… Возможно, я расскажу вам об этом. Но после… Полно, а сон ли то был? Я будто жизнь короткую в нем прожил, – он прервал сумбурный монолог. Теперь его сухие и бледные губы шевелились беззвучно. А на лице появилось выражение кротости, некой одухотворенности и исступления.