Рядом с Рембрандтом изо дня в день с усердием трудился Ян Ливенс, но, в противовес компаньону, он не забывал о развлечениях, всегда находил время покутить. То и дело Рембрандт отклонял приглашение Ливенса посетить вечером какой-нибудь кабачок и поболтать с собратьями по кисти за кружкой пива. Ян неизменно издавал театрально-безнадёжный вздох и выразительно крутил пальцем у виска. Тотальная занятость Рембрандта не оставляла времени для знакомств с женщинами да и не отличался он большими умениями по этой части. На помощь пришёл всё тот же неунывающий Ливенс:

– Посещение борделей, – разглагольствовал приятель, размахивая руками, – выглядит нереспектабельно. Лучше иметь подружку – даму сердца, или подружек, – тут же со смехом поправлялся он.

Весёлый, пронырливый Ян, поспевающий везде, познакомил его с миловидной Маргаретой, продающей цветы в цветочной лавке. Молодая женщина, тольконесколькими годами старше Рембрандта, она испытала уже вдовью долю – её муж погиб в морском сражении с испанцами, когда закончилось перемирие и снова началась война.

Однажды Ян принёс в мастерскую задумчивость и рассеянность вместо обычной весёлости, еле возил кистью по доске. Рембрандт, прекрасно знавший приятеля, оторвался от своей работы:

– Ян, отложи кисть и выкладывай, что у тебя на уме.

Ян будто ждал этих слов, тут же отбросил кисть, вскочил со стула и без предисловий начал с главного:

– Что ты скажешь, Рембрандт, если нам заняться гравюрой вместе с живописью? Все гравировали: ван Лейден, Дюрер. А Раймонди22 известен только своими гравюрами.

«Эко тебя понесло, приятель… Дюрер», – мысленно усмехнулся Рембрандт. Но предложение Яна пришлось ему по душе. Он не раз задумывался о гравюре, но очередная срочная рабрта то и дело отрывала от этих мыслей.

– Скажу, что полностью тебя поддерживаю. Гравировать и производить эстампы стоит дешевле и это гораздо быстрее живописи. Хорошие эстампы всегда пользуются спросом.

Они, как правило, травили медные пластины кислотой, но сухой иглой и резцом тоже работали. На первых порах компаньоны отдавали печатать эстампы, но со временем купили станок и сами печатали со своих пластин. Иногда глухими, промозглыми зимними вечерами Рембранд шёл на берег Рейна и, прикрыв глаза, подставлял лицо суровым лейденским ветрам или мягким осенним днем ловил опадавшие с деревьев листья, ощущая их невесомо-лёгкие прикосновения, а затем стремглав мчался в мастерскую и пытался изобразить линиями, штрихам и точками в пейзаже на медной пластине, то что чувствовал несколько минут назад.

Он рисовал неисчеслимые автопортреты. Карандашом и красками. В разных образах, в разных позах. Вот здесь он – нищий попрошайка, а там – вальяжный господин в роскошных восточных одеждах. Стоя перед зеркалом, он корчил гримасы, рассматривал, изучал различные выражения лица: удивленное, сердитое, нахмуренное, испуганное и делал быстрые наброски карандашом, а иногда красками под смешки Яна, сидящего перед своим холстом или доской. Рембрандт написал себя в военном металлическом нагруднике. Война с Испанией за независимость родной страны продолжалась, и сюда, в Лейден, быстро доходили вести о победах и поражениях голландских войск, которыми командовал штатгальтер23 Фредерик Хендрик, принц Оранский. Последняя весть – о победе при Хертогенбосе. По этому случаю Якоб ван Сваненбюрх и Марго устроили шумную вечеринку. Рембрандту пришлось пойти, не хотелось обижать бывшего учителя неблагодарностью. Победа имела для учителя особое, символическое значение: давным-давно в Хертогенбосе жил и творил боготворимый ван Сваненбюрхом художник – Иероним Босх. Когда-то учитель все уши им прожужжал о таинственном, непостижимом маэстро Босхе; все работы мастера пытался скупить набожный и жестокий испанский король Филипп