До какой степени почивший философ, при всей его громадной учености и дивной ясности из ряда выходящего ума, был объят идеей и предчувствием близости царства антихриста, это с редкой силой и живостью изображено другом его, Василием Львовичем Величко [28] в его монографии «Владимир Соловьев. Жизнь и творения».

Вот что пишет он:

«Приблизительно за месяц до смерти, во второй половине июня 1900 года, сидя вечером у меня, Соловьев вдруг отвел меня в сторону и высказал, что в последнее время охвачен особенно напряженным религиозным настроением, что ему хотелось бы при этом помолиться не в одиночестве, а присутствовать с другими людьми на Богослужении. Я ему ответил, конечно, что надо радоваться этому приливу высокого чувства и пойти в церковь. Ответ его мне показался странным в ту минуту:

– Боюсь, что я вынес бы из здешней церкви некоторую нежелательную неудовлетворенность. Мне было бы даже странно видеть беспрепятственный, торжественный чин Богослужения. Я чую близость времен, когда христиане будут опять собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима, – быть может, менее резким способом, чем в нероновские дни,[29] но более тонким и жестоким: ложью, насмешкой, подделками, – да и мало еще чем… Разве ты не видишь, кто надвигается? Я вижу, давно вижу…

Голос у него дрожал, в глазах была видна глубокая скорбь; исхудалое лицо и руки в черных перчатках (он тогда еще не совсем вылечился от нервной экземы) – все это производило тяжелое впечатление. Я тогда приписал болезни его последние слова. Потом я вспомнил, что слышал их далеко не в первый раз и слышал в такие минуты, когда не могло быть и речи ни о малейшем нездоровье, ни о каком бы то ни было нервном подъеме.

Еще лет восемь тому назад[30] он говорил о предстоящем пришествии антихриста, – сперва коллективного, а затем воплощенного в отдельном лице, – с тем же научным спокойствием, с каким геолог говорил бы о смене формаций, или метеоролог о неизбежных климатических переменах. Он об этом не только говорил, но и писал, причем сперва у него проскальзывали указания на факты, которых он открыто еще не называл антихристовыми; затем он употреблял это слово, как нарицательное, для группы характерных явлений и, наконец, написал в известных “Трех разговорах” прямо уже: “Повесть об антихристе”. Любопытно, что он однажды, прочитав приятелю в рукописи эту повесть, спросил его внезапно:

– А как вы думаете, что будет мне за это?

– От кого?

– Да, от заинтересованного лица. От самого!

– Ну, это еще не так скоро.

– Скорее, чем вы думаете.

Приятель Соловьева, рассказавший мне это, и сам тоже немного мистик, подобно всем верующим людям, добавил потом не без волнения:

– А заметьте, однако: через несколько месяцев после этого вопроса нашего Владимира Сергеевича не стало: точно кто вышиб этого крестоносца из седла.

– Для характеристики почившего писателя, – продолжает В. Л. Величко, – вопрос о конце мира представляет особый интерес. Уже несколько лет тому назад он высказал глубокое убеждение в том, что последние времена близки. Главным признаком этого он считал современный фазис философской мысли, которой, будто бы, мудрено сказать что-либо действительно новое. В остальном, – в головокружительном техническом прогрессе, наряду с успехами анархии и буржуазным очерствением человечества, – он усматривал признаки, предсказанные Апокалипсисом.

Ему возражали, что Евангелие еще не принято всеми народами, а потому человечество, очевидно, не созрело до конца времен. Он отвечал, что условием этого последнего согласно Писанию, будет не принятие, а лишь проповедование Евангелия всем народам, – а это, мол, уже почти завершено, так как нет неизведанных уголков земного шара, где бы не побывали миссионеры… От одного известного геолога и почвоведа я слышал однажды и передал Владимиру Соловьеву возражение, что с точки зрения геологической земля, мол, не готова для предсказанной Писанием катастрофы. Почивший мыслитель расхохотался: