Вот как все та же мадам Кампан описала пострижение в кармелитки мадам Луизы, поступка, который многие очевидцы посчитали или сделали виду что посчитали, добровольной жертвой дочери во имя спасения отца от скандальной любовницы, поскольку Жанна Дюбарри была обречена гореть вечным пламенем в аду. А мадам Кампан здесь насмешливо намекает, что в этом поступке Луизы не было мотивации, это был всего лишь импульсивный поступок, вызванный желанием прославиться:

На протяжении нескольких лет мадам Луиза жила очень замкнуто. Я читала ей книги по пять часов в день. Часто голос мой уставал, в груди появлялась хрипота. Принцесса готовила мне сладкую водичку, ставила ее рядом со мной и извинялась, что заставляла меня читать так много, и объясняла это необходимостью закончить курс, который она себе предписала.

Однажды вечером, когда я читала, принцессе доложили, что с ней желал поговорить министр г-н Бертен[92]. Она немедленно вышла, потом вернулась, снова взяла в руки вышивание и шелк и дала мне знак продолжить чтение. Когда я уходила, она велела мне быть в ее кабинете ровно в одиннадцать часов следующего дня. Когда я туда пришла, принцесса уже уехала. Мне сказали, что в семь часов утра она отправилась в монастырь кармелиток в Сен-Дени, где хотела принять постриг. Тогда я пошла к мадам Виктории и там узнала, что только один Король был в курсе плана мадам Луизы, и он тщательно хранил эту тайну. Он долгое время противился ее желанию и свое согласие дал лишь накануне. Луиза одна отправилась в монастырь, где ее уже ждали. Через некоторое время она подошла к воротам монастыря и показала сопровождавшей принцессе де Гистель и своему шталмейстеру приказ Короля оставить ее в монастыре.

(…)

Этот поступок мадам Луизы люди толковали по-разному: кто-то несправедливо предположил, что ей надоело быть последней среди принцесс. Но мне кажется, что я поняла истинную причину этого. У нее была возвышенная душа, она любила все великое, часто прерывала мое чтение возгласами «Как это прекрасно! Как это благородно!» Принцесса могла совершить только одно великое дело – поменять дворец на келью, богатые одежды на монашескую сутану. И она это сделала.

Из Версаля, 3 января 1769 года

(от Ришелье, герцогу д’Эгильону)

Племянник,

По-прежнему ли баронесса де М[93] проявляет неуемный аппетит к деньгам? Если она его не поубавит, тебе придется вежливо ей отказать и разнести по всему королевству молву о своем отказе, тогда она послушается тебя.

Однако наша Жанетон ежедневно испытывает тысячу обид, о которых нам известно, и еще множество других. Любая сколь-нибудь важная дама отказывается не только с ней говорить, но даже смотреть в ее сторону. Мадам де Грамон[94] говорит, что эта несчастная стала ничем и, когда идет по галереи, ни одно зеркало не отражает ее лица. Слова эти злы и глупы, как и особа, что их произносит. Но она не так далека от истины.

Наше несчастное дитя находится в таком отчаянии, что удовольствия Цитеры[95] внушают ей теперь только скуку. Еще неделя, и наш пухленький Ангел, как я ее называю, станет неприступной и согласится снять рубашку только для того, чтобы продать ее у Лабиля[96]. Король влюблен еще сильнее, чем когда-либо, поскольку устроен, как и мы, и как ребенок огорчен при виде слез своей красавицы. Но самое главное – он в гневе. За всеми этими происками стоит Шуазель. Этот человек вездесущ. Вероятно, именно его Король теперь находит у себя в постели каждую ночь вместо нашей красотки, которая теперь только и умеет, что стонать и жаловаться, как настоящий министр.

Из Парижа, 15 января 1769 года