коллективом осужденный и отторгнутый (Доронин избегал произносить фамилию, использовал любое имярек), наверное, он только усмехнулся бы, узнав, что эдакий пустяк кого-нибудь тревожит. И все-таки докучливые мысли в одной упряжке со словами подсидел и выжил, хотя и с сослагательной частицей «бы», но приходили. И оттого что они приходили, будто бы ища доступную извилину в мозгу, чтобы отложить там яйца, на новом месте поначалу было неуютно. Одолеваемый приливами самовнушения, чрезмерно требовательный к самому себе, он просто так уж все это воспринимал. Сказать по совести, он и упрекнуть себя ни в чем не мог. Наоборот, когда он размышлял о Шериветеве, припоминая их беседы в верхней галерее, и взвешивал в уме все «за» и «против», ему сдавалось, что, откажись он еще раньше от чего-то, скажи чего-то или поступи не так, то он бы непременно проиграл. И проиграл бы он не только в том, что делало устойчивым его служебный статус и авторитет в глазах коллег, он мог бы потерять тут сразу же во всем. Внутренне он был не готов к такому обороту. Следуя тем эвристическим и неизведанным путем, каким шел в жизни Шериветев, подталкивая вроде и его к тому же, он мог бы потерять тут куда больше, нежели все то, чего уже имеет и еще сможет, если уж отчаянно захочет, получить. Как по своим воззрениям, так и по этическим критериям, он хоть и имел аналогичные суждения, однако не был Шериветевым, да и не хотел им быть. И это положение, или должностная конъюнктура, какой бы отрицательной реакции в его душе такое словосочетание ни вызывало, являлось более существенным, имело во сто крат превосходящий вес, чем увеличенная премия к зарплате или послужные бонусы. Под действием того, чужое неприятие любого неформального инакомыслия, – то есть хоть бы незначительное отступление от общепринятых, укоренившихся и зачастую ложных представлений, – он понимал как непреложную и объективно-обусловленную данность. Свое же отношение, то есть внешнюю терпимость к этим проявлениям, – как субъективно-преходящую и вынужденную меру, как своеобразный умственный радикализм. Это был такой радикализм, который даже возвышал его в своих глазах, поскольку был необходим, чтобы сократить, насколько получалось, всю меру расхождения с позицией других. Причем неважно, была ли та позиция заимствована у кого-то, временна или же со своего плеча, родная. Когда он думал так, то полагал, что если он осознает свою условную терпимость и коловратность всяких перемен, способен здраво рассуждать и еще видит в отношениях иных людей не более чем пережитки варварства, прожорливую зависть или мракобесие, то может запросто вернуться к прежним основаниям в себе. Трудолюбивый и усидчивый, он не зацикливался на таких вопросах, все эти мысли проходили как бы стороной, в душе он ими брезговал, при этом не перегонял ртом воздух, честно выполнял свою работу. А если так, он рассуждал, то значит, дело поправимо. Беда была лишь в том, – и тут, пожалуй, окопалась главная помеха, да и не только его личная, что тем, кто раз от раза это повторяет, обычно уже нечего терять.

И вот за этим назначением, когда уж на носу был годовой баланс, а жизнь, переболев служебной лихорадкой, покладисто вошла в размеренное русло, последовала маршем цепь других коллизий, таких беспрецедентных, говорили, что и взять в толк никто не мог.

Перед второй декадой декабря, бесснежного и лютого от этой незадачи, зная, что по четвергам начальство редко вызывает, Статиков с дурным предчувствием вошел в похожий на паноптикум роскошный кабинет. Ноздри его тут же уловили запах прели: в двух алебастровых сосудах на скрещенных подставках в нише – агонизировали георгины, квелые и пунцово-свинцовые как птичьи потроха. Спортивный арбалет, до этого привинченный к стене тремя никелированными скобами, уже исчез. Нелишне было бы сказать, что смена атрибутов обстановки, следуя превратностям судьбы, здесь происходила регулярно. Выходец по материнской линии из сказочной страны зороастрийских магов и Шехерезады, Доронин слыл большим поклонником всего изящного, и антиквариата и браканта. Когда он видел что-то стоящее (Статиков отметил это как-то раз на ежегодной промтоварной ярмарке с развернутым на финише недюжинным аукционом), его продолговатое лицо, как у питона, становилось хищным. Предметы это уважали и будто сами шли к нему… Без сколь-нибудь реальной надобности, впрочем, служа как бы своей мазуркой и бурре – облагороженной придворными балами, вольной и непринужденной пляски галльских дровосеков, своеобразной декорацией на будничном фасаде жизни. Но также быстро он и к людям и к вещам охладевал.