Так он и не сводил с неё своих больших светло-карих глаз с прямыми чёрными ресницами, и Эмме казалось, что никогда ещё не видела столь замечательных глаз. Они мерцали, как два маяка, и ничего будто бы кроме них на лице и не было. Большие, разграничивающие зрачок, незастенчивые и не наглые – очень смелые глаза. Гладковыбритый подбородок; заостренный маленький нос и широкие чёрные брови, заметно выступающие над глазницами – все черты его наружного облика выделялись четкими, плавными линиями. Костюм его веял консервативностью: темно-серый, с высокой талией, а брюки наоборот – узкие, укороченные, обнажающие носки. Худоба делала из него юнца, но благородная манерность перечеркивала это впечатление.

В продолжении вечера, когда всех объединил один беззаботный разговор, мистер Морган развлекал гостей оригинальностью своей речи и немецким акцентом. Чарли О'Брайн слушал его с деликатным спокойствием, изредка вставляя уместный возглас понимания. Затем степенность слов вытеснили шутки. Эмма и Фрэнк не следили за сменой обстоятельных бесед. Оба отмалчивались, что подметила Луиза. Даже когда Чарли рассказывал семье Морган о своих пациентах во время благотворительной миссии в Зимбабве, о которых всегда любил слушать двадцатиоднолетний Фрэнк – всякий раз как в первый раз, он пропустил мимо ушей всю историю, то и дело поглядывая на Эмму. Она тоже обращалась к нему пылающим взглядом. Юность лет – а именно такое ощущается в девятнадцать с половиной – смешивала кровь её в игристое вино и дурманило рассудок хуже опиума.

Дело шло к завершению чаепития. Фрэнку хотелось улучшить момент и остаться с Эммой наедине, чтобы услышать её голос. Но он не мог позволить себе заговорить с незнакомой красавицей просто так или в минуты общей беседы. К сожалению, случай не представился, и он покинул квартиру Морган в услаждающих мечтах.

На следующий день мистер Морган снова пригласил к обеду Чарли, и Фрэнк, узнав, что отец принял приглашение, напросился с ним. Он снова увидел Эмму. В это время гости следовали за Луизой в гостиную мимо той незакрытой комнаты, где Эмма читала, полусидя на кушетке. Ему не терпелось выманить её на разговор, да так, чтоб родители не заметили его ярую увлеченность девушкой.

И всё-таки, когда Луиза, также угостив их бедным ужином, пошла на кухню за чайником, а два приятеля болтали о новой редакции, открывшейся в пределах квартала, Фрэнк проскользнул в комнату, меблированную просто и слишком броско, указывая на безвкусие и малообеспеченность, и подошёл к Эмме.

– Я не сильно отвлеку вас, если уточню, что за книгу вы читаете? – спросил он с утонченной улыбкой.

Эмма подняла взор ясных очей, которые засверкали. Он заговорил с ней, и она пыталась затаиться в счастье своём и отяжелить взгляд, чтобы выдать наигранное безразличие. Но у неё не получалось. Открытым локотком она упиралась в подушку, а ладонью с изящно сложенными пальцами подпирала щеку. Неприкрытые до колена ноги, длинные и очень тонкие у щиколотки, возлежащие грациозностью "Махи"^>8 де Гойя: одна за одной – будто замерли в лёгком движении. Та художественная поза, не лишённая замысла, приносила ей кокетливого шарма – с неё хотелось писать портрет. Полукруглый вырез платья выставлял налитую грудь, которая поднималась чувственно и волнующе, и Фрэнк едва дышал от каждого её вдоха.

Эмма сконфузилась и, опустив глаза на обложку книги, снова посмотрела на Фрэнка.

– «Голландские мемуары», – смущённо ответила она, а Фрэнк уже забыл, что принудил её к ответу. Он мужественно совладал с собой.

– И как вы их находите?