Да, жалок тот, в ком совесть нечиста,
Кто говорит цитатами, боясь
Разговориться о себе самом,
Привыкши прятать свой дрожащий ужас
За черною иронией, которой
Не будешь сыт! Что знают эти там,
Где продается в каждом магазине
Загадочный для русского предмет:
Футляр для установки для подачи
Какао непосредственно в постель
С переключателем температуры!
Но может быть… О страшная догадка!
Быть может, только там они и знают
О жизни? Не о сломанном бачке,
Не о метро – последнем, что еще
Напоминает автору о шпротах, —
О нет: о бытии как таковом!
Как рассудить? Быть может, там видней,
Что, Боже мой, трагедия не в давке,
Не в недостатке хлеба и жилья,
Но в том, что каждый миг невозвратим,
Что жизнь кратка, что тайная преграда
Нам не дает излиться до конца?
А все, что пишем мы на эти темы,
Безвыходно пропахло колбасой —
Столь чаемой, что чуть не матерьяльной?!
А нам нельзя верлибром – потому,
Что эмпиричны наши эмпиреи.
Неразбериху, хаос, кутерьму
Мы втискиваем в ямбы и хореи.
Последнее, что нам еще дано
Иллюзией законченности четкой, —
Размер и рифма. Забрано окно
Строфою – кристаллической решеткой.
Зарифмовать и распихать бардак
По клеткам ученических тетрадок —
Единственное средство кое-как
В порядок привести миропорядок
И прозревать восход (или исход)
В бездонной тьме языческой, в которой
Четверостишье держит небосвод
Последней нерасшатанной опорой.
«Намечтал же себе Пастернак…»
Намечтал же себе Пастернак
Эту смерть на подножке трамвая!
Признак женщины – гибельный знак —
Обгоняя и вновь отставая,
Задохнуться с последним толчком
Остановки, простоя, разрыва,
Без сознания рухнуть ничком —
Это все-таки, вчуже, красиво.
Это лучше рыдания вдов,
Материнской тоски и дочерней:
Лучше ранних любых поездов
Этот смертный трамвай предвечерний.
До того, как придется сводить
Полюса в безнадежной попытке,
До попытки себя убедить —
Самолюбия жалкой подпитки, —
Хорошо без греха умирать,
Не гадая: пора, не пора ли…
Бедный врач не любил выбирать,
За него в небесах выбирали.
Вне игры! От урывков, заплат,
Ожиданья постыдной расплаты…
Перед тем, кто кругом виноват,
Сразу сделались все виноваты.
Умирать – не в холодном поту,
Не на дне, не измучась виною,
Покупая себе правоту
Хоть такой, и не худшей ценою,
Не в тюрьме, не своею рукой,
Заготовив оружье украдкой…
Позавидуешь смерти такой —
Где тут жизни завидовать сладкой?
Здесь, где каждый кругом виноват,
Где должны мы себе и друг другу,
Ждем зарплат, ожидаем расплат, —
Одиночество ходит по кругу.
Здесь, прожив свою первую треть,
Начитавшись запретного чтива,
Я не то что боюсь умереть,
А боюсь умереть некрасиво.
«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»
Все эти мальчики, подпольщики и снобы,
Эстеты, умники, пижончики, щенки,
Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,
Ночные сборища, подвалы, чердаки,
Все эти девочки, намазанные густо,
Авангардисточки, курящие взасос,
Все эти рыцари искусства для искусства,
Как бы в полете всю дорогу под откос,
Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,
Жрецы Кортасара, курящие «Житан»,
Все эти буки, что почитывали Веды,
И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан»,
Все эти мальчики, все девочки, все детство,
Бродяги, бездари, немытики, врали,
Что свинство крайнее и крайнее эстетство
Одной косичкою беспечно заплели,
Все эти скептики, бомжи-релятивисты,
Стилисты рубища, гурманчики гнилья,
С кем рядом правильны, бледны и неказисты
Казались прочие – такие, как хоть я, —
И где теперь они? В какой теперь богине
Искать пытаются изъянов и прорех?
Иные замужем, иные на чужбине,
Иные вымерли – они честнее всех.
Одни состарились, вотще перебродили,
Минуя молодость, шагнув в убогий быт,
Другие – пленники семейственных идиллий,
Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.