Он был с клюкой наверно для солидности и с усами. В руках одноразовый пластмассовый стакан.

Я достал купюру в сто рублей и положил в стакан.

Нищий оживился, запричитал и стал желать мне здоровья и всех небесных милостей.

Я нарочно дал много, чтобы подружиться и разговорить попрошайку.

– Говорят у вас случился переполох?

– Какой?

– В колокола кто-то без спроса позвонил?

– Да, было! Лариса то!

– И что?

– Ничего! В полицию ее забрали.

– Выходит правильно?

– Не мне судить!

– От чего?

– А я кто? Ни кола, ни двора, ни семьи, ни матери. Слово скажу, погонят от их ней милости, запретят собирать копейку, а без копейки пропаду.

– А если по совести?

– Если почестному, то мне все одно кто звонит, лишь бы службы каждый день праздничные. Вот оно как на Пасху подали! Две тысячи, вот тебе крест…

Я отвернулся и больше не стал слушать.

«Черт с ним, убогий нищий, – стал думать я. – А вон этот молодчик в рясе?»

Заприметил я вышедшего из трапезной дьяка. Он только отобедал, и жидкая бороденка лоснилась от жира, и жир стекал по подбородку.

«Подойти и дать в зубы! Батюшки ноги переломать! Нет то пустяк! Если бы разом всех! – думал я и вошел в церковь»

Убранство было красивое и старинное. Пахло ладам, но тихо и не одной живой души, словно все вымерли.

Я стал искать взглядом Христа.

– Ну, здравствуй, – тихо сказал я в глаза, распятого Спасителя. Кто подумает, что я не верю в Тебя! Нет, ты знаешь, что верю, но так они тоже верят. Они верят так, что с того? Попрошайка слышал, как в тебя верит. Особенно в твое воскрешение, в которое ему по две тысячи отстегивают. А сытый дьяк, верит в то, что какая-нибудь баба прихожанка, принесет жирную домашнюю курицу и он проглотит ее и не подавится. Ах ты спрашиваешь, во что верю я! Верю в то, что не стоит Твой мир ни слезинки ребенка, ни слез матери. А знаешь что, а то что Твой мир и был самый пропащий! Чем ты купил этот мир? Думаешь, только муками на кресте, а как же Твоя мать Мария, что рыдала над тобой, что задыхалась от смертельной боли и что звала тебя на кресте и просила поменяться с тобой местами.Ты сказал во время нагорной проповеди, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Так знай, я так наелся твоей правды, что она уже поперек горла и осточертела. Молчишь? Но вот и помалкивай!

Я вышел вон с церкви, но думал, что я вернусь обратно, клянусь! Но в руках моих будет ни копейка на свечку, а что поистине настоящее, что заставит Тебя Христос содрогнуться!

– В полицию, говоришь Ларису, свезли! – зло окликнул я попрошайку.

– Известное дело!

– Но пойдем значит в полицию!

И я отправился в райотдел, чтобы посмотреть теперь и этим иудам в глаза.

Детский сад был двухэтажный просторный и утопал в зелени. Ребятня играла на детской площадке в незамысловатые, но такие счастливые детские игры: возилась в песочнице, тянула на веревочках шумные машинки, которые стучали своими колесами. И все вокруг утопало в веселом и беззаботном детским солнечном смехе.

Я на всю жизнь запомнил детскую возню в песочнице и манную кашу. И я был бы рад просто подойти к садику своего детства и увидеть счастливых карапузов, но теперь вместо них в садике было районное отделение полиции города Аксая. За тридцать лет после развала советского союза в городе построили и открыли только всего один детский сад, но разогнали воспитателей и детвору и забрали еще не старый и просторный детский сад. Центр, капитальное здание. Кто – то посчитал, что сгодится под полицию, а детей пусть воспитывают дед с бабкой ишь чего себе выдумали, детский сад. И теперь в садике развернулись следователи, привозили на допрос преступников и сделали большой обезьянник, куда закрывали пьяных и дебоширов. И теперь осталось только из школы сделать тюрьму, а в роддоме торговать водкой и устроить притон.