– Тухлое наше дело, Чума. Зона-то ведь – сучья!

– Откуда ты знаешь? – спросил я быстро.

– Все точно! Ребята тут кое-кого распознали… Вроде бы и Гуся видели. – Он поежился, выкатывая глаза. – Так что жди приключений.

– Ай-ай-ай, – пробормотал стоящий неподалеку сутулый и сумрачный уркаган по прозвищу Леший. – Что ж теперь будет, а?

Я познакомился с Лешим в пути совсем недавно; его подсадили к нам в вагон на Урале, в Свердловске, и всю дорогу он помалкивал, угрюмо сторонился бесед. Теперь вдруг разговорился:

– Нам здесь быстро концы наведут. Это уж как пить дать… Не-ет, раз такое дело – в зону идти нельзя. Нипочем нельзя!

– Вот и Ленин то же самое говорит, – кивнул Рыжий.

– А сколько всего здесь блатных? – поинтересовался я.

– Хватает, – моргнул Рыжий, – эшелон большой – вагонов тридцать. И в каждом – рыл по пять, не менее того. Вот и считай.

– Да, это сила, – сказал Леший. – Тут уже начальству хошь не хошь, а придется призадуматься…

– Оно думать не любит, – возразили в толпе, – оно стрелять любит.

– Это вряд ли, – ответил Леший, помедлив. – Стрелять в открытую, на глазах у всей пересылки, на это они не осмелятся. Да и какой им прок? Мы ж не бунтуем! Будем проситься в карантин – он стоит отдельно, на отшибе.

Так и было решено. И когда заключенных стали наконец заводить в ворота – блатные сбились в кучу, уперлись и заявили, что в общую зону они не пойдут.

Конвой всполошился. Раскатисто и гулко ударила автоматная очередь. Кто-то из солдат решил, очевидно, припугнуть, нас, а может, сам испугался.

Стрелял он, однако, над головами, – ввысь, в зарю, в блистающий краешек солнца, встающего из-за проволочной ограды.

И тотчас же выстрелы смолкли. Леший оказался прав: учинять расправу принародно, на глазах у всей пересылки, охранники все-таки не осмелились.

– Ладно, черт с вами, – заявил после долгих переговоров начальник этапа. – Не хотите на общих основаниях, запрем в карантин. Но сначала надо пройти санобработку… Баня-то хоть вас, оглоедов, не пугает?

В баню мы отправились охотно. Поспешно разделись там, посрывали с себя пропотевшее и засаленное барахло и затем, запасшись у дежурного мылом, ринулись, топая и гогоча, в сырую, душную полутьму.

Странное зрелище представляли собою моющиеся зэки! Тела их были худы и белесы, лица, наоборот, черны… Резкий этот контраст производил впечатление чего-то нереального; словно бы здесь, в арестантской бане, собрались призраки. Костлявые призраки в темных масках…

Таким вот призраком был и я.

Сидя на лавке, я старательно мылся и сокрушенно ощупывал себя – худую свою грудь, крутые дуги ребер, впалый живот. Голодовка не прошла для меня даром. Она сделала свое дело, обглодала и напрочь высушила меня. А чего я, в сущности, добился? Уберегся от украинской сучни, зато попал к дальневосточной… И неизвестно еще, что ожидает нас, что нам здесь грозит?

– А что нам грозит? – услышал я вдруг чей-то голос. – Ну, есть здесь сучья кодла. Подумаешь! Нам ли ее бояться?

Слова эти прозвучали как бы в ответ на мои мысли. И я обернулся тотчас же.

У соседней лавки – в горячих клубах пара – сгрудилось несколько человек. Я различил среди них Рыжего (он и действительно был пламенно рыж, и с головы до пят осыпан густыми веснушками), увидел нежный профиль Девки и бугристую лысину Ленина.

Здесь же сидело двое незнакомых мне парней. Один из них, склоняясь над шайкой, намыливал голову, другой (тоже весь в мыле) курил, скрестив по-татарски ноги, жадно сосал отсыревший окурок и рассуждал басовито:

– Их много? Ну-к что ж. Нас тоже немало… Дай бог! – Скуластое, изрытое оспой лицо его покривилось в усмешке. – Чего ж это нам в карантине прятаться, под замком сидеть, как в тюрьме? Мы в карантинах еще насидимся.